Роберт Хайнлайн - Весь Хайнлайн. Свободное владение Фарнхэма

Воодушевленный возможностью начать наконец хоть как-то действовать, Ардмор и не вспоминал о собственном решении создать «шестую колонну» — подпольную или полуподпольную организацию, которая занималась бы деморализацией противника изнутри. Нынешний план этого не предусматривал — операция готовилась чисто военная. Ардмор чувствовал себя если не Наполеоном, то по меньшей мере сандинистом, который наносит неожиданные удары по регулярным частям и скрывается в ночи.

Но Митсуи оказался прав.

Они регулярно смотрели телевизионные передачи, чтобы знать, что завоеватели считают нужным сообщать своим рабам. Почти все к восьми часам вечера привычно собирались в зале и прослушивали новые распоряжения, адресованные населению. Ардмор поощрял такие собрания, которые называл «сеансами ненависти», — он считал, что от этого поднимается боевой дух.

За два дня до намеченной вылазки все собрались в зале, как обычно. Уродливое широкоскулое лицо очередного пропагандиста неожиданно сменилось другим — это был пожилой паназиат, которого ведущий представил как «божественного хранителя мира и порядка». Он не стал тратить время попусту и сразу перешел к делу. Американцы, состоявшие на службе правительства одной из провинций, совершили страшный грех: они восстали против своих мудрых правителей, захватили священную особу губернатора и удерживали его в качестве пленного в собственном дворце. Солдаты Небесного Императора сокрушили безумных святотатцев; при этом губернатор, как это ни печально, отошел к праотцам. Объявлялся траур, который вступал в силу немедленно; в знак его начала населению провинции предстояло, согласно разрешению свыше, искупить грех своих соотечественников. Студия, откуда велась передача, исчезла, и на экране появилось огромное множество людей — мужчин, женщин и детей, толпившихся за колючей проволокой. Камера показывала их крупным планом, и обитателям Цитадели были хорошо видны слепое отчаяние на лицах, заплаканные дети, женщины с младенцами на руках, беспомощные отцы семейств.

Однако это продолжалось недолго. Камера поднялась ввысь, прошлась панорамой по бескрайнему морю живых существ и вновь показала крупным планом один его уголок.

На людей направили луч, который вызывал эпилептический припадок. Через мгновение в них не осталось ничего человеческого — как будто десяткам тысяч гигантских цыплят разом свернули шеи и бросили в загон, где они бились в предсмертных судорогах. То одно, то другое тело взлетало в воздух, подброшенное сильнейшими судорогами, от которых трещали кости и переламывались хребты. Матери отшвыривали от себя детей или же сдавливали их насмерть, как в тисках.

На экране снова появилось невозмутимое лицо чиновника-азиата. С притворным сожалением в голосе он объявил, что само по себе покаяние в грехах — это еще не все; оно должно быть дополнено воспитательными мерами, которые в данном случае будут распространены на одного человека из тысячи. Ардмор быстро прикинул — это означало сто пятьдесят тысяч человек. Не может быть! Однако вскоре ему пришлось поверить. На экране снова появился крупный план — на этот раз тихая улица какого-то американского города. Камера показала, как подразделение паназиатских солдат врывается в комнату, где перед телевизором сидит семья, потрясенная только что увиденным: мать прижимает к груди рыдающую маленькую девочку. Появление солдат вызывает у них не испуг, а лишь тупое оцепенение. Отец безропотно предъявляет свою регистрационную карточку, офицер, командующий подразделением, сверяет ее с каким-то списком, и солдаты приступают к делу.

Видимо, им было приказано убивать как можно более жестоко.

Ардмор выключил приемник.

— Вылазка отменяется, — объявил он. — Всем ложиться спать. И перед сном каждому принять снотворное. Это приказ.

Через минуту в зале уже никого не было. Выходя, никто не произнес ни слова. Оставшись один, Ардмор снова включил приемник и досмотрел все до конца. Потом он долго сидел в одиночестве, тщетно пытаясь привести в порядок свои мысли. Тому, кто отдает приказ принять снотворное, приходится обходиться без него.

Большую часть следующих двух дней Ардмор провел в одиночестве и даже обедал в своей комнате, за все время он ни с кем не сказал и двух слов. Теперь ему было ясно, в чем он ошибся, и хотя резня произошла не по его вине, легче от этого не становилось — он все равно чувствовал себя к ней причастным.

Но проблема оставалась нерешенной. Он убедился, что был прав, когда принял решение создать «шестую колонну». «Шестая колонна» — вот что сейчас нужно; организация, которая внешне не нарушала бы порядков, установленных завоевателями, но со временем могла бы стать средством их свержения. На это, может быть, уйдут годы, но открытое выступление было страшной ошибкой, и повторять ее нельзя.

Он по-прежнему чувствовал, что в рассказе Томаса промелькнула мысль, которая могла бы оказаться полезной. Он снова и снова прослушивал запись, но хотя к этому времени уже выучил ее наизусть, никак не мог уловить того, что искал.

«— Они систематически вытравливают все, что составляет американскую культуру, — говорил Томас. — Закрыты школы, не выходят газеты. Напечатать что бы то ни было по-английски считается тяжким преступлением. Они объявили, что вскоре всякую деловую переписку нужно будет вести на их языке, а до тех пор все письма должны проходить цензуру. Запрещены любые собрания, кроме религиозных.

— Я думаю, этому они научились в Индии. — В записи его собственный голос звучал как-то непривычно. — Так легче держать рабов в повиновении.

— Наверное, вы правы, сэр. По-моему, это исторический факт: процветающие империи всегда мирились с местными религиями, хотя искореняли все остальное.

— Похоже на то. Продолжайте.

— Главное их орудие, мне кажется, — система регистрации. Они ввели ее с самого начала и ничему другому не уделяли столько внимания. В результате Соединенные Штаты теперь превращены в один большой концлагерь, где почти никто не может свободно перемещаться и общаться с другими без разрешения надзирателей».

Слова, слова, слова! Ардмор столько раз их прослушивал, что уже почти не улавливал смысла. Может быть, в рассказе Томаса ничего такого и не было, и все это ему только померещилось?

В дверь постучали. Это был Томас.

— Меня попросили вам кое-что сказать, сэр, — начал он осторожно.

— Что же?

— Видите ли, все собрались в зале. Они хотят с вами поговорить.

Еще одно совещание, на этот раз не по его инициативе. Что ж, придется идти.

— Скажи, что я сейчас буду.

— Слушаюсь, сэр.

После того как Томас вышел, он несколько секунд сидел неподвижно, потом подошел к письменному столу и достал из ящика свой пистолет. Запахло бунтом — об этом можно было догадаться по тому, что кто-то решился созвать общее совещание без его разрешения. Он проверил обойму, передернул затвор, надел портупею, но, подумав, снял ее и положил пистолет обратно в ящик. Это сейчас не поможет.