Роберт Хайнлайн - Весь Хайнлайн. Вне всяких сомнений (сборник)

— Я согласен. Хорошее предложение.

— Жутко благородно с вашей стороны, компаньоны, — язвительно заметил Фил. Тем не менее он явно обрадовался и смягчился. — А когда вы со мной закончите, я тоже сумею водить машину на двух колесах?

— Почему бы тебе не научиться левитации? — предложил Коуберн. — Это проще, не требует так много энергии, и ничего из строя не выходит.

— Когда-нибудь, возможно, и научимся, — вполне серьезно ответил Хаксли. — Неизвестно, куда заведет нас этот путь.

— Да, ты прав, — не менее серьезно сказал Коуберн. — Я уже дошел до того, что готов поверить в любое чудо света, особенно на голодный желудок. Так на чем ты прервался, когда мы обгоняли бензовоз?

— Я пытался изложить тебе одну идею, которую обмозговываю в последние недели. Очень важная идея, такая важная, что самому не верится.

— Ну, выкладывай.

Хаксли начал разгибать пальцы:

— Мы доказали — или пытались доказать, — что нормальный человеческий рассудок обладает ранее неизвестными способностями, верно?

— Да, в порядке рабочей гипотезы.

— Способностями, намного превосходящими те, которые обычно использует человеческий род в целом.

— Да, безусловно. Продолжай.

— И у нас есть причины считать, что эти способности существуют благодаря участкам мозга, которым ранее физиологи не приписывали никаких функций. Иначе говоря, у них есть органическая основа, точно так же, как глаз и зрительные центры в мозгу, — это органическая основа для обычного зрения.

— Да, конечно.

— В принципе, можно проследить эволюцию любого органа — от примитивного начального состояния до сложной высокоразвитой формы. Причем любой орган развивается, только если им пользуются. В эволюционном смысле функция порождает орган.

— Конечно. Это элементарно.

— Ты что, не понимаешь, что это означает?

Коуберн взглянул озадаченно; потом лицо его прояснилось. Хаксли продолжал, и в голосе звучал восторг:

— Ага, ты тоже понял? Вывод неизбежен: наверняка когда-то весь род человеческий пользовался экстраординарными способностями с такой же легкостью, как слухом, зрением или обонянием. И, конечно же, в течение долгого периода — сотен тысяч, а может быть, и миллионов лет — эти способности развивались у всего рода в целом. Не могли они развиться у отдельных индивидов, как не могут, скажем, у меня вдруг вырасти крылья. Это должно было происходить у всего рода, причем достаточно долго. Теория мутации тут тоже не годится: мутация развивается маленькими скачками и сразу проявляется на практике. Нет. Нет: эти странные способности — пережиток тех времен, когда они имелись у всех людей и все пользовались ими.

Хаксли замолчал. Коуберн погрузился в глубокую задумчивость. Машина отмахала уже миль десять, а хирург не проронил ни слова. Джоан хотела что-то сказать, но потом передумала. Наконец Коуберн медленно произнес:

— Вроде ты рассуждаешь правильно. Неразумно предполагать, что большие участки мозга со сложными функциями ни на что не нужны. Но, братец, ты же переворачиваешь с ног на голову всю современную антропологию!

— Это меня беспокоило, когда я набрел на свою концепцию. Потому-то я и молчал. Ты что-нибудь знаешь про антропологию?

— Ничего. Так, какие-то пустяки, как любой медик.

— И я не знал, но всегда относился к ней с уважением. Профессор имярек, бывало, восстановит кого-то из наших прадедушек по ключичной кости и челюсти, напишет длиннющую диссертацию о его духовном мире, а я заглатываю ее целиком — со всем крючком, и леской, и грузилом — и балдею от восхищения. Но в последнее время я почитал эту литературу более внимательно. Знаешь, что оказалось?

— Говори.

— Ну, во-первых, на каждого знаменитого антрополога найдется другой, не менее знаменитый, который называет первого несусветным вруном. Они не способны прийти к согласию по поводу простейших элементов своей так называемой науки. А во-вторых, у них нет почти никаких вещественных доказательств, подтверждающих их домыслы о происхождении человека. Никогда не видал, чтобы из мухи такого слона делали! Книгу пишут за книгой, а факты-то где? Даусоновский человек, синантроп, гейдельбергский человек, еще какой-то человек — вот и все находки, к тому же не целые скелеты, а так, пустяки — поврежденный череп, парочка зубов да две-три кости.

— Да ну тебя, Фил, ведь нашли же массу останков кроманьонцев!

— Верно, но они были настоящие люди. А я говорю о наших недоразвитых эволюционных предшественниках! Понимаешь, я пытался найти доказательства того, что я ошибаюсь. Если развитие человека шло по восходящей кривой — сначала человекообезьяны, потом дикари, потом варвары, впоследствии создавшие цивилизацию… и все это лишь с небольшими периодами упадка — в несколько столетий, самое большее — в несколько тысячелетий… и если наша культура представляет собой наивысшую стадию, когда-либо достигнутую человечеством… Если все это верно, тогда неверна моя концепция. Ты ведь понимаешь, что я хочу сказать? Внутреннее устройство нашего мозга доказывает, что человечество в своей прошлой истории достигло таких высот, о каких мы нынче и мечтать не смеем. Каким-то образом человечество скатилось назад — скатилось так давно, что мы нигде не находим упоминания об этом факте. Звероподобные недоразвитые существа, которыми так восхищаются антропологи, не могут быть нашими предками: они слишком примитивны, слишком молоды, они появились слишком недавно. У человечества не хватило бы времени на развитие тех способностей, наличие которых мы подтвердили. Либо антропология — вздор, либо Джоан не может делать того, что мы видели.

Джоан не отреагировала. Она сидела за рулем большой машины, зажмурив глаза от солнца, и видела дорогу необъяснимым внутренним зрением.

Они провели пять дней, обучая Хаксли разным трюкам, и на шестой вновь очутились на шоссе. Сакраменто остался далеко позади. Время от времени сквозь просветы между деревьями проглядывала гора Шаста. Хаксли остановил машину на смотровой площадке, ответвлявшейся от шоссе № 99, и повернулся к своим спутникам.

— Отряд, на выход! — сказал он. — Полюбуемся на окружающий пейзаж.

Все трое стояли и смотрели поверх глубокого ущелья, по дну которого струила свои воды река Сакраменто, на гору Шасту, возвышавшуюся милях в тридцати. День был знойный, а воздух чистый, как детский взгляд. Пик с обеих сторон обрамляли громадные ели, спускавшиеся вниз, в ущелье. Снег еще лежал на вершине и на склонах, доходя до самой границы леса.

Джоан что-то пробормотала. Коуберн повернул голову.

— Что ты сказала, Джоан?

— Я? Ничего, просто повторила строчки из стихотворения.

— Какого?

— «Священная Гора» Тай Чженя. «Здесь простор и двенадцать свежих ветров. Их окутывает вечность — белый мгновенный покой, зримое присутствие высших сил. Здесь прекращается ритм. Времени больше нет. Это конец, не имеющий конца».