Роберт Хайнлайн - Весь Хайнлайн. Вне всяких сомнений (сборник)

— Да, — с сочувствием сказал я, — хорошо представляю, каково тебе было. Но убивать его… В общем дело-то житейское, естественное. Хм-м… ты ему сопротивлялся?

— А?.. При чем здесь это?

— Очень даже при чем. Может быть, он и заслуживает, чтобы ему сломали одно-два ребра — за то, что он тебя бросил, но…

— Он заслуживает, чтобы ему все кости переломали! Погоди вот, сейчас расскажу. Короче, никто не узнал, а я решила, что все к лучшему. Я его не любила по-настоящему и, думаю, никого уже не полюблю. А после этой истории я еще больше захотела вступить в ДЕВКИ-КИСКИ; девственность там была не обязательна, хотя и желательна, так что я не особо расстроилась. Но скоро юбки стали мне жать.

— Забеременела?

— И еще как! Мои скряги делали вид, что ничего не замечают, пока я могла работать, а потом вышвырнули, и обратно в приют меня уже не взяли. И я приземлилась в палате благотворительной больницы и таскала горшки, пока мне не пришло время рожать. И в один прекрасный вечер уснула на столе — «расслабьтесь и глубоко дышите: раз, два…» — а проснулась в кровати, и ниже груди у меня была точно сплошная деревяшка. Тут входит мой хирург и весело так, сволочь, спрашивает: «Ну-с, как мы себя чувствуем?» «Как египетская мумия», — говорю. «Естественно: вы в бинтах, действительно, не хуже мумии, и нашпигованы лекарствами, чтобы не болело. Все будет в норме, но кесарево — это вам не заусеницу обрезать».

«Кесарево?! Док… мой ребенок погиб?!»

«О нет. С ним все прекрасно».

«Фу. Мальчик, девочка?»

«Девочка, здоровая крепкая девочка. Пять фунтов и три унции». Тут я маленько расслабилась: родить ребенка — это, скажу тебе, кое-что значит. Ну, думаю, как-нибудь устроюсь: перееду, назовусь «миссис», а малышка пусть думает, что папочка помер. Моя дочь в приюте не окажется! Но хирург еще не все сказал, оказывается. «Скажите, — говорит, — э-э… — Гляжу, замялся и по имени меня не назвал. — Скажите, у вас никогда не было проблем с железами внутренней секреции? Ничего странного?» «А? — спрашиваю. — Ничего конечно. Куда это вы клоните?» Он помялся, помялся… «Ладно, — говорит, — вывалю на вас все разом, а потом сделаю укольчик; поспите — придете в себя. Это вам понадобится». «В чем дело?» «Приходилось вам слышать о шотландском враче, который до тридцати пяти лет был женщиной, а потом его прооперировали, и он стал мужчиной — с юридической и медицинской точки зрения? Он даже женился, и все было в порядке». «А при чем здесь я?» «Вот я же и говорю— вы теперь мужчина». Я попыталась сесть в постели. «ЧТО?!!» «Ну только не волнуйтесь. В общем, вскрыл я полость, смотрю — просто черт ногу сломит. Велел позвать главного, а сам пока извлек ребенка; потом устроили прямо у стола консилиум, все обсудили и принялись за дело. Несколько часов возились, старались спасти что можно. У вас оказалось два полных набора половых органов, оба недоразвиты, хотя женские созрели достаточно, чтобы вы забеременели. Но это их доконало, больше они бы вам не пригодились — вот мы их и убрали и сделали так, что теперь вы сможете развиться в настоящего мужчину. — Тут он меня осторожненько так похлопывает по плечу, утешает: — Не беспокойтесь. Вы молоды, скелет перестроится, за железами вашими мы посмотрим, гормончиков подкинем — и сделаем из вас парня на заглядение». А я заревела. «А как же, — плачу, — моя девочка?» «Ну, кормить ее вы все равно не можете — у вас молока и для котенка не хватит. На вашем месте я бы не стал даже смотреть на нее, чтобы не мучиться, а отдал бы на удочерение…» «НЕТ!..» Он плечами пожал. «Нет так нет, дело ваше. Вы мать… то есть родитель. Но пока не думайте об этом — сперва вас на ноги поставим…» Назавтра выносят мне девочку, показывают, и каждый день так: я к ней хотела привыкнуть. До того я детей никогда не видела и не представляла, как они жутко выглядят. Моя дочка походила на оранжевую мартышку. Но я твердо решила… решил, что не брошу ее, а воспитаю и все такое. Только четыре недели спустя это уже ничего не значило.

— То есть?

— Ее украли.

— Украли?

Мать-Одиночка чуть не сбил со стойки бутылку, на которую мы поспорили.

— Похитили! Украли прямо из больничных яслей! — он тяжело дышал. — Как это называется — отнять у человека последнее, ради чего он живет?!

— Скверное дело, — согласился я. — На, выпей еще. Так что, и никаких следов?

— Ничего, что могло бы помочь полиции. Пришел человек, назвался ее дядей, нянька отвернулась на минутку, а он схватил ребенка и был таков.

— Она его лицо запомнила?

— Человек как человек, лицо как лицо — запросто спутаешь с тобой или со мной. — Он нахмурился. — Я-то думаю, это был сам папаша, который меня бросил. Нянька, правда, клянется, что он гораздо старше, но он, наверно, загримировался. Кто еще стал бы красть моего ребенка? Бездетные матери, бывает, устраивают такие штуки. Но чтобы мужчина?..

— А с тобой что было?

— Со мной… Ничего. Еще одиннадцать месяцев в этой больничной дыре, три операции. Через четыре месяца у меня начала расти борода; перед выпиской я уже брился ежедневно и больше не сомневался, что я — мужчина. — Он криво ухмыльнулся. — Я даже начал пялиться на груди медсестер…

— Ну, — заметил я, — по-моему, все обошлось. Ты нормальный мужик, хорошо зарабатываешь, особых проблем вроде у тебя нет. А у женщин, знаешь, жизнь непростая.

Он сердито уставился на меня.

— Ты-то много об этом знаешь!

— А что?

— Слыхал такое выражение — «погибшая женщина»?

— М-мм… да, но уже много лет назад. Сейчас это ничего не значит.

— Так вот, этот мерзавец меня действительно погубил. Я был самой погибшей из всех женщин: ведь я и женщиной-то быть перестал… а мужчиной быть не умел.

— Наверно, действительно нужна привычка.

— Ты и представить не можешь. Я не говорю о привычке к новой одежде или о том, чтобы отвыкнуть заходить в женский туалет; всему этому я научился еще в больнице. А вот как жить! Чем зарабатывать? Какую работу я мог найти? Черт, я ведь даже машину водить не умел! У меня не было профессии, а к неквалифицированному физическому труду я был негоден — слишком много шрамов и соединительной ткани, я бы не выдержал. Я ненавидел его и за то, что из-за него я не попал в Корпус… но как я его ненавидел, я понял только когда попробовал записаться в Военно-Космические силы. Один взгляд на мой живот — и все: «к военной службе негоден». Медик из комиссии потратил на меня полчаса из чистого любопытства — он где-то читал отчет о моем случае. Так вот, я изменил имя и переехал в Нью-Йорк. Сначала работал младшим поваром — жарил картошку; потом купил пишущую машинку и попробовал зарабатывать машинописью и стенографией — один смех! За четыре месяца я перепечатал четыре письма и одну рукопись. Рукопись предназначалась для «Жизни, как она есть». Чистой воды перевод бумаги — но ведь напечатали же ее! Это и навело меня на мысль; я купил целую пачку журналов, где публикуются все эти «исповеди», и проштудировал ее.