Эллен Датлоу - Секс с чужаками

Может быть, женщины выдумали мужчин, изобрели их, как в прошлом цивилизации изобретали богов, чтобы удовлетворить какую-то потребность. Группа историков-ревизионистов — они себя называют психоисториками — хотела бы заставить нас всех поверить, что не было никогда никакого «второго пола», никакой «другой» разновидности человеческих существ кроме нас самих. По их мнению, мужчины были культурным мифом. В конце концов, если они действительно отличались от нас, и непременно так же, как отличаются самцы животных, тогда почему мы, женщины, сохраняем способность к продолжению рода, способность зачинать и вынашивать детей без каких-либо приборов и ухищрений, описанных в иллюстрированных учебниках по человеческой сексуальности и в определенного рода фильмах?

Я слышала много умных и убедительных аргументов в пользу ревизионистской точки зрения на человеческую историю и временами мне кажется, что лишь наивное упрямство заставляет меня цепляться за то, что я якобы «помню». Однако аргументы в их пользу, которые сами они считают решающими, меня не убеждают.

Как все нормальные и разумные люди, они до сих пор, тридцать четыре года спустя, не могут примириться и едва могут поверить в странное исчезновение мужчин. За одну ночь; все сразу; в мгновение ока. Попросту их не стало. В действительности такого не бывает; так бывает лишь в снах. Есть поэтому некий утешительный смысл в том, чтобы заключить, что целый класс или род «мужчин» был сном. Ничто не исчезает, кроме иллюзий. Не было по всему миру никакого внезапного исчезновения, но лишь равно внезапное изменение восприятия. Мужчины перестали существовать, потому что мы перестали нуждаться делать вид, будто они существуют.

То, что существует, не прекращает внезапно своего бытия. Оно может изменяться, иногда неузнаваемо, но что-то не превращается в ничто иначе, как через цепочку трансформаций.

Это верно не только для предметов, но также и для потребностей. Что случилось с потребностью, заставившей женщин выдумать историю мужчин в таких убедительных деталях и цепляться за нее столько тысячелетий? Почему легче должно быть стереть такую потребность, нежели половину человеческой расы? Как могла она исчезнуть в мгновение ока, между вдохом и выдохом? Я говорю нечто в этом роде Руфинелле. Вид у нее усталый и грустный.

— О да, — говорит она. — Ты права. — Потребность никуда не исчезла и мы ее по-прежнему не понимаем. Вот почему я думаю, что мужчины вернутся. — Так же, как ушли? — я очень любила своего мужа и скорбела о нем, а также о других родственниках и друзьях мужского пола, когда они исчезли; я скорбела годами и желала их возвращения. Однако теперь мысль о том, что они все могут вернуться, оказаться вдруг завтра утром на прежнем месте, кажется почему-то ужасной.

— О нет, не думаю. Я не думаю, что однажды утром ты вдруг повернешься в кровати и обнаружишь, что не одна. Я думаю, что они вернутся по-другому… медленней, но зато надежней. У нас было ведь время, все эти годы, чтобы научиться понимать себя и измениться, а мы этого не сделали. Мы упустили свой шанс. Профукали, как говорит ваше поколение. Они все еще нам нужны, и мы не знаем, почему. Значит, мужчины вернутся. И я думаю, что на этот раз все будет для нас хуже; гораздо хуже.

Руфинелла умна, наблюдательна и осторожна, она не склонна к поспешным, бездоказательным утверждениям.

— Почему?

— Ты не проводишь ведь много времени с детьми, верно?

— Не провожу, — соглашаюсь я. — Собственно, я с ними вовсе почти не бываю. Кажется, последний раз был на дне рождения твоей Лэни.

— Я два дня в неделю провожу в общественных яслях, — сообщает Руфинелла. — И, конечно же, со мной живет Лэни и у нее есть подруги, а у Алисы девочке восемь лет… после того, как я это заметила, я говорила с другими мамами, учителями и нянями, и… все время одно и то же. Это не отдельные случаи, в них есть своя закономерность, и…

— В чем?

— Я тебе пока не хотела говорить… я не хотела говорить никому, пока не буду уверена. Пока не соберу больше свидетельств. Я ведь могу и ошибаться. Я могу придавать чему-то излишнее значение, что-то выдумывать… Мне поначалу казалось, что это просто причуда. Наверное, так думают почти все, кто заметил это. Потому что ты видишь ведь только часть, видишь только детишек у себя дома, или в школе, или по соседству, и ты не осознаешь, что все они делают одно и то же, по всему городу, по всей стране… по всему миру, я полагаю, хотя, конечно же, знать я не могу… пока. Я сперва думала… ты ведь знаешь, какие они, дети; я по себе это прекрасно помню. Придумывают себе шифры, тайные языки, крошечные ритуалы. Это составная часть детства. Детской культуры. И в этом-то все и дело. У них есть своя культура.

У меня появилось чувство, какое всегда появлялось на медосмотрах. Мне хотелось забежать вперед, сказать за нее раньше, чем она успеет сама сказать мне.

— И ты ее узнала — эту культуру — по старым фильмам.

— Не в деталях. Детали другие. Наверное, так и должно быть. Но — да, я ее узнала… по крайней мере, узнала о ней одну вещь… ты бы тоже узнала ее, я думаю.

— Расскажи.

— У них есть свой язык, свои собственные ритуалы. Они могут различаться от группы к группе, но худшее здесь то, что они всегда парны. Два отдельных класса, если угодно. Они создают некие различия… определенные и постоянные различия. Два типа языка, два типа ритуала. Одна группа детей пользуется одним, а другая придерживается второго. Никаких переходов между ними не допускается. Ты не можешь уже сменить группу, к которой принадлежишь, после того, как выбрал… или после того, как она выбрала тебя. Я не вполне определила, как совершается разбивка, или на сколь раннем этапе, но по-видимому, все они каким-то образом ее знают. Двухгодовалая малышка приходит в первый раз в ясли — и все уже решено, хотя ни слова не было сказано. Каждая знает, к которой группе принадлежит; ошибки здесь невозможны и апелляции не допускаются. Как будто они видят неприметные для нас знаки, появляющиеся с рождения, в точности, как и пол, — Руфинелла пристально посмотрела на меня, однако во взгляде ее было отчаяние. Я поняла, что она молит меня, надеется, что я подам какой-то совет, воспользуюсь некой мудростью предшествущей эпохи.

— По-твоему, они изобретают пол заново.

Она кивнула.

— Что они говорят об этом? Ты их спрашивала?

— Они не могут объяснить. Они говорят, что просто так уж устроено. Они выдумывают новые языки, они создают различия, но говорят об этом так, словно они здесь ни при чем. Как будто это открытия, а не изобретения.

— Может быть…

— Не говори так! Ты хочешь сказать, что мы были слепы в течение тридцати четырех лет, а наши дети прозрели?