Иннокентий Сергеев - Либретто для жонглёра

Я забыл про замёрзший мир, оставшийся за окнами, впервые с того дня, когда я потерял Элиссу, когда чужие люди увезли её и затворили от меня в зловещих катакомбах больницы. Я держал в руках этот странный проект и не мог оторвать от него глаз, и всё держал перед собой одну и ту же страницу. Так бывает, когда внезапно всё тайное, что было лишь неясным волненьем, которое заставляло тебя рыдать при звуках божественной музыки и быть сентиментальным... вдруг воплощается во что-то зримое, и в смятении ты впиваешься в это чудо взглядом, и время исчезает, и ты молчишь, не в силах нарушить молчание, ты потрясён... Такой увидел в Риме Гёте свою Юнону. Таким увидел я этот дворец, его порталы, колоннады, лестницы, - его нельзя называть по частям, он весь - одно целое, единый вздох, вспышка молнии. Тем временем Александр разливал по чашкам чай, крепкий до терпкой горечи. - Нравиться? Я молча посмотрел на него, не в силах говорить. А потом прошептал: "Это чудо". Он кивнул: "Увы, чудеса живут в сказках. Среди людей им нет места. Пей чай". - У тебя просто плохое настроение, - сказал я. - Вчера ты говорил по-другому. - Мало ли что я говорил. - Но если ты знал, что это никогда не будет построено, зачем же ты... - Знал, - сказал он. - Ну и что. Я архитектор. Не потому что у меня диплом, а просто потому что я - архитектор. - Скажи. Этот проект полностью готов? - Пожалуйста, бери и строй хоть сейчас. - И ты не пытался... - Нет, - сказал он. - В этом мире таких дворцов не строят. - Но иногда пытаются. - А толку-то! - Ты отдашь мне его? - спросил я. - Зачем? - Не знаю. - Пусть лучше останется у меня. Тогда ты будешь заходить почаще. - А вдруг я построю его? Он подлил себе чаю. Взял сухарик. Откусил кусочек, пожевал, отхлебнул из чашки. Потом сказал : "Бери, если так хочешь". Я бросился к нему целоваться. Потом бежал по улице. Зачем бежал? Во мне всё прыгало, ходило ходуном, я не мог успокоиться. Ночью я вернулся к нему. - Нужно составить смету, - сказал я. - Поможешь мне? И мы просидели с ним до утра за работой. Стоимость оказалась чудовищем. Александр помрачнел. Или он просто устал от бессонной ночи? Сколько мы выпили за ночь чая? Все его запасы, это сколько? Я уже не мог отступиться. Это было невозможно, нет. - Ничего, сейчас сократим. И мы сократили её в два раза. Но всё равно было слишком дорого. Хотя, вот курьёзно: что означало слово "слишком"? Какие цифры я надеялся получить? Мы позавтракали сырыми яйцами и отправились в магазин за чаем и сигаретами. Потом я ездил в больницу к Элиссе, а когда вернулся, мы продолжили работу. Три дня я жил у Александра, под конец мы стали похожи на помешанных. Мы подмигивали друг другу, смеялись чему-то, заражаясь смехом друг от друга, бормотали бессвязные речи. Я, помнится, всё грозил ему пальцем и говорил: "Вот увидишь. Своими глазами увидишь". Он, кажется, соглашался, посасывая кусочек рафинада, нахмурившись, листал альбом. Говорил: "Ладно, ладно, увидим". Мы спали, не раздеваясь, прямо в одежде, не расстилая постели. Спали, когда валились с ног, просыпались, заваривали чай, рассказывали друг другу всё, что только могли рассказать, смеялись, пересказывали книги, наперебой восхищались чему-то, доходя чуть не до слёз. И снова работали. Александру удалось изменить проект совершенно, при этом не изменив ничего. Мне это казалось чудом. Сотворив его, он сказал: "Всё. Больше ничего нельзя сделать. Больше сам Господь не сделает". Он очень твёрдо это сказал. И я понял, что большего сделать невозможно. - Ничего, - сказал я. - Теперь это вполне осуществимо. И повторил ещё раз: "Вполне осуществимо".

.......

Мне сказали: "Подождите здесь". Я расположился на диванчике. Диванчик был красный, а двери, потолок и стены - белые. За окном тоже всё было белым. И серое небо. Дверь открылась, и я думал, что сейчас войдёт Элисса, но вошёл врач. Кажется, ему не слишком понравился мой восторг. Я сказал: "Извините, я вас не ждал". - Ничего, - сказал он. - Я просто хотел поговорить с вами. Потом. - Потом, так потом, - сказал я. И он ушёл. И тогда вошла Элисса. Я сделал неудачное движение, и мы повалились на диван. - Ты с ума сошёл, - шепнула она. - Вдруг кто-нибудь войдёт. - Здесь везде звонки на дверях, - шепнул я ей. Я заметил, что она сомневается. Но, посомневавшись, она всё-таки сказала: "Нет. Потерпим ещё немножко, ладно?" Я притворился обиженным, но ненадолго. Утешившись, я поднёс ей пакет, и Элисса, искусно скрывая любопытство, стала исследовать его содержимое. - В кекс я положил напильник. - Спасибо, что предупредил, - сказала она. - Ой. Клубника. Размороженная? - Ну вот ещё, - оскорбился я. - Свежая. Она посмотрела на меня. Я объяснил ей, что это подарок короля. - А плэйер от Скарамуша? А почему такой маленький? Я пообещал в другой раз принести побольше. А потом мы ели клубнику, мороженое и миндальные орешки и жаловались друг другу на перенесённые страдания. Наконец, она сказала, - очень тихо сказала, чтобы я, в случае чего, мог прикинуться тугоухим: "Мне здесь плохо". Я знал об этом. Я увидел, как она похудела, и как изменилось её лицо. - Я принесу тебе одежду. Я тут знаю одну лазейку... - Не нужно, - сказала она. - Ты можешь лечь в другую клинику. В самую лучшую, какая только есть. - Я зря об этом сказала. Забудь. - Сейчас пойду домой и забуду. Она шлёпнула меня по руке: "Ну разве можно так шутить!" - Прости, - сказал я. И объяснил: "Просто хотелось извиниться за что-нибудь". - Вы её муж? - спросил меня врач. - Разве я так похож на мужа? - спросил я. А он сказал: "Она легко отделалась. Если бы дело зашло дальше..." - Если бы Бодхидхарма пошёл на Запад... - сказал я. Он нахмурился, но возражать не стал. - Когда ты вернёшься, я покажу тебе дворец, - сказал я Элиссе. И она сказала: "Обязательно!"

И она вернулась. Земля уже дышала сквозь снег, тяжёлый, сырой, он был ещё белый, но земля уже дышала. Мокрые деревья дурманили воздух запахом оттепели. Был ветер, но тёплый, живой, он искал тело под душной одеждой. Она шла очень уверенно, но я всё думал о том, что она ещё слаба, и хотел взять её на руки, но она сказала: "Так приятно пройтись пешком..." Она сказала: "Правда?" И я кивнул и что-то делал с руками, что-то смешное, нелепое. И она стала смеяться, а я подумал: "С чего я взял, что она была больна? Разве она уходила от меня?" Я сказал: "Сегодня подморозило". Она кивнула: "С утра". - Но уже оттаивает. Посмотри. Она стянула с руки перчатку и дотронулась до снега, а из снега торчали веточки. И мы шли. Она сама выбирала магазины, в которые мы заходили, и называла покупки, а я стоял рядом с ней и держал в руке кошелёк. А потом, когда мы снова шли по тротуару, она сказала: "Что ты его несёшь в руке?" И забрала его у меня. И мы смеялись. Она хотела видеть всё. И крыши, и деревья, и птиц, и даже проезжавшие мимо машины, а потом порвались ручки пакета, и мы купили новый. Белый, и синие полосы на нём. И мы пришли домой. Она откусила от булки и налила в чашку кефир, а я сказал что-то про солнце. - Давай приготовим что-нибудь такое! - сказала она. - Я помогу тебе. - Что-нибудь шикарное, - сказала она. Я попытался представить себе моё лицо, и не смог. Обычно это легко удаётся, а теперь она его знала, а я - нет, и было хорошо. Светло на кухне. Она открыла окно, оторвала от крестовины вместе с форточкой, и впустила шумную прохладу и запах мокрых деревьев. По столу потянуло свежестью. И я подумал: "Теперь мне не нужно больше об этом думать". Значит, она всё-таки уходила. А теперь вернулась. И мы будем вместе. Всегда. Зимы больше нет и не будет. Никогда больше не будет зимы. Она, не оборачиваясь, протянула мне руку: "Иди сюда, посмотри!" И я поднялся, громыхнув табуреткой, и был рядом с ней у открытого окна, и она повернулась ко мне, и мы поцеловались.