Иннокентий Сергеев - Персефона

Ещё вчера окна чернели подземельным холодом, и мертвенные лампы истекали электрическим светом - медь на стенах - и земля томилась в ледяной недвижности, но вот это утро, о, как светло это солнце! Пылающим ливнем пролилось оно, и ожила земля, задышала пробудившейся жизнью, и вот уже холод побеждён, и отступает он, гибнет, гибнет, бессильный перед гением Весны. Он побеждён! Снег, тяжело вздыхая, оседает, ползает на брюхе, мечется по лесу и отступает к оврагам. Оттаявшая дорога, и на ней юркие змейки ручьёв. Добрая весть! Я наспех набрасываю несколько строк, но волнение сильнее самых волнительных слов, и песня во мне влечёт меня прочь из комнат, туда, на разлившиеся воды улиц, туда, к угадываемой вершине, о чудо! Страх животной смерти повержен, море сверкает, душа моя свободна, цепи падают, рассыпались в прах, и я уже не чувствую своего тела, я выбегаю на воздух, скорее на голос её, вестницы новой земли. Стрела Шамбалы, весть о Вершине. Она летит среди улиц и переулков, бульваров, проспектов и дальше, дальше, как ослепительно прекрасная женщина, спешащая среди нагромождения толп, губительных для кораблей, не подвластная им, и они расступаются перед ней и в восторженном молчании замирают за её спиной.

- Пора прощаться. Я долго жил у тебя, но теперь, посмотри - всё устремилось в путь, и я не могу противиться этому. - Если бы я могла, я не отпустила бы тебя. - Что ж, будем надеяться, что ветер не разметает мой плот. Прощай, добрая моя. - Прощай.

Смолистый лес, приют тихий, звенящий. Мудрый Уолден, встречающий своего отшельника. Как не проникла к ветвям твоим копоть дымящих труб, как не сковали тебя железные обручи дорог? Лучше быть невидимым, чем доступным, ты прав. Таков этот мир. Ряска на воде, тёмные заводи, струи родников в золотой пыли песка, родники, дробящие твёрдые зёрна камней. Мастерицы нимфы, плетите ткани свои, сохраните это зеркало незалапанным, незамутнённым. Вот по нему пробежала зыбь - рисует ветер картины, переливаются они золотом и серебром. Красные стволы сосен, патина мха, небо - неистовый свод, обжигающий синью. Птицы радуются, поют: "Мы дома! Дома мы!" Друзья мои славные, подарите мне крылья, подарите мне корабль, и пусть примчит он меня, спящего, на родимые берега. О море, верни мне мой остров!

Ничто прошедшее не уходит, плен его так тяжек! И ночи наполнены тревогой, много печали я видел, память - яд. Молю тебя, отпусти! Многих спутников потерял я, знакомых и незнакомых, погибших, рассеявшихся по морю, и приходят они ко мне и говорят, каждый историю своей гибели, и расплываются, тают, и остаются лишь лживые безглазые лица, чужие, злобные, и тошнота, тошнота и боль. Снова я в поезде, я пью мёд, я пью вино и пиво, а за стёклами теснятся невнятные формы теней, стрелы зимы - их стоны. Как зыбок покой, как ненадёжна тишина. Как тонка нить над пропастью! Быть может, только спящий может пройти по ней, не оступившись? Веки его сомкнуты, не видит он бездны под ногами своими, и холод её не сжимает ему сердце. Усну и я. Влеки меня, сон, к моей единственной, тебе доверяюсь!

Влеки меня к моей единственной.

VII

- Здесь они и снимают? - Да. Ужасная морока с этими съёмками. А ты куда-то исчез. Звоню, никто не знает, где ты. - Ты же знаешь, стоит мне отправиться в путь, и всё, пропал, и зовёшь на помощь всё своё хитроумие, чтобы выплыть, выгрести. Но надеюсь, тебя тут никто не донимает? А то я сейчас же разыщу свой верный лук... - И будешь осыпать их стрелами своих острот. Тогда ты здесь долго не задержишься. - Ну уж нет, если я уеду, то вместе с тобой. Пусть твой Карл не думает, что только он умеет похитить для себя жену. Кстати, я слышал уморительный слух, будто он решил поставить какой-то эксперимент в горах и прыгнул в пропасть. - Ерунда, никуда он не прыгал. Сам же, поди, и распускает эти слухи. - Зачем? Он что, чокнутый? - Нет, но почему бы ему не иметь пару-другую причуд. Он может себе это позволить. - Это может позволить себе каждый. - Да, но не без риска для себя. - Я так до последнего времени и не понимал, какая он большая шишка. - Ты всегда его недооцениваешь. - И получаю от него уколы. Как бы невзначай, но всё равно уколы. - Ты всё думаешь вызвать его на дуэль? - Где уж мне сражаться с повелителем, когда я не могу одолеть самых жалких из его слуг. - Ты о ком? - О демонах. - А какой из них самый страшный? - Когда как. Нынче мне больше всего достаётся от тех, что из породы летучих мышей. Ночные кошмары, эмпусовы псы. - Ты сильно похудел. Это из-за того сценария? - Причём тут сценарий. - Им он показался слишком мрачным и непонятным... - Это отговорка. Мне они сказали, что не собираются снимать эпопею. Может быть, он оказался слишком болезненным? - И я ничего не могла сделать... - Наверное, нас просто слишком мало. Тех, кто понимает, насколько мы больны, и страдает от этого. Или сама эта планета слишком мала для нас? Пытаться что-то объяснить им, ведь это же данаидов труд. - На тебя страшно смотреть. - Ничего, подле тебя я расцвету. Если ты вернёшься ко мне. - Ты же знаешь, я никогда не уходила от тебя. - Всё бесповоротное происходит незаметно.

Плетёные кресла. Было время, когда я мечтал научиться плести их, так они мне нравились. Но всё не было подходящего материала. От какой ерунды иногда зависит свершение наших идей... даже смешно. - Тебе всю жизнь смешно. - Я что-то сказал? - Ты сказал, что тебе смешно. - Что я вижу! Пыхтящий кенгуру завидел нас и приближается тяжёлыми прыжками по ворсистому покрытию искусственной травы, и его сумка, набитая монетами, сладко звякает в такт его телодвижениям. - Бедный Карл, слышал бы он тебя сейчас! Но он и впрямь похож на кенгуру, и она смеётся, пряча смех за бокалом гранатового сока, - Фу, ну и жара! Пива. И похолоднее. - Тебе бы полагалось пить коктейль из пяти рек. - Привет. - Привет, Карл. - Выпьешь со мной пива? Лиза, тебя режиссёр ищет, с ног сбился. - Пока. - Пока, Лиз. Не забывай, что ты царица! Выпью. Ты тоже паришься здесь? - Должен же я видеть, на что эти мумрики тратят мои деньги. - А я слышал о твоей смерти. - Я тоже слышал. - Ха! Заботы власти не отбили у тебя чувства юмора. - Только оно меня и спасает. А ты всё рассказываешь о своём спасении? - Спасении? Называть человека спасённым, пока он ещё подвержен опасностям, преждевременно... - У тебя нездоровый вид. - Ты наблюдателен. - Я слышал об этой истории со сценарием. Я, наверное, ужасный подлец, что сам не взялся снимать. - Не лицемерь, Карл. И потом, ты бы прогорел. - Так ты на меня не в обиде? - В обиде? О господи! Придумаешь же. Кстати, я что-то много стал думать над этим, ты женился на Лизе, потому что увидел в ней звезду, или сделал её звездой, потому что женился на ней? - Я сразу увидел, на что она способна, и как оказалось впоследствии, не ошибся. - Браво. - Между прочим, ты помнишь Тролля? Я тебе показывал его как-то. - Это который с катарактой, а жена с мопсом? - Он самый. Умер недавно. - И завещал похоронить свои деньги с собой? - Нет. Но, может, так бы оно и лучше было. При жизни его обирали любовницы, а теперь из-за его денег судятся жёны. - А от чего он умер? - Наверное, в очередной раз поговорил со своими чадами и не выдержал. Он ведь ничего не давал им, даже запретил впускать их к себе в дом. - А они всё пытались вытянуть из него денежки. - Да, звонили ему, даже угрожали. - За что же он так измывался над ними? - Кажется, они не поладили с его последней женой. - А сколько у него было детей? - Два сына. От первого брака. - Представляю, каково им было иметь такого папашу и не иметь ничего. О муки Тантала. Его ведь уже как-то раз довели до инфаркта? - Да, он всякий раз находил таких любовниц, что не приведи господь. - Они, наверное, его и доконали. Уж они-то понимали, что никто не вечен. - Может быть, и так. - Ты хочешь, чтобы я написал музыку к твоему фильму? - Да, я настоял на этом. - Хорошо, будет тебе музыка. Ничего, если она не будет незаметной? - Ты никогда бы не согласился быть незаметным. - Я стараюсь, но у меня не всегда получается. - Хотя, может быть, лучше, если бы ты отдохнул... - Ночлежка мало похожа на санаторий, ты не находишь? - Ну что ты, неужели ты думаешь, что я допустил бы такое! - С чего ты решил, что я стал бы тебя извещать? - Нет, ты всё-таки несносно гордый. - Нужно гордо нести знамя сестёр-покровительниц. - А кто покровительствует мне? - Не знаю. Может быть, Плутос? Но до тебя ему самому далеко. Ты, кажется, сам правишь свой бал. И над тобой только правила игры. - Какой игры? - Азартной. - Нет, правда? - Занимайся своей метафизикой и не пытайся разобраться в самом себе, а то невзначай разрушишь собственное же царство. Знаешь ведь, как опасно царю идти за советом к Парнасу. Укради себе треножник, чего проще? Что бы ты ни делал, всегда можно найти себе оправдание, ведь правда? И если ты назовёшь это мудростью, разве кто-нибудь осмелится с тобой спорить? - Может, пойдёшь со мной? - Нет, я лучше посижу ещё немного здесь. - Ну тогда ладно. Встретимся ещё. - Встретимся. - И всё-таки ты плохо выглядишь.