Иннокентий Сергеев - Продано

Иннокентий А. Сергеев

Продано

Фотоальбом

По отрешённой улице, увешанной ёлочными игрушками, привычно катились порыжевшие от ржавчины вагонетки. Тротуары уже подмели, газоны были причёсаны, и пахло сырой землёй и опавшими листьями. Никто никуда не спешил, час опозданий истёк, и теперь можно было просто неторопливо брести, наблюдая, как помеченные мелом вагонетки скрываются за поворотом в одном из облетевших листвой переулков. Я хотел присесть на скамейку, но она была мокрой, и я только застегнулся поплотнее и улыбнулся выглянувшей в окно девчушке. У кирпичной стены дома посреди тротуара стояло глубокое кожаное кресло. Я подошёл к нему и, усевшись в него поудобнее, стал ждать, пока приготовят камеру. - Так, учтите, что мы идём прямым эфиром. Не волнуйтесь и улыбайтесь. - Я не волнуюсь. - Вот и прекрасно,- его лицо мгновенно изменилось, и он заговорил сладким благожелательным голосом.- Э-э-э... Мне бы хотелось задать вам всего несколько вопросов... Я понял, что камеру включили, и улыбнулся себе в спину с телеэкрана. - Что вы почувствовали, когда увидели теплоход? - Мне показалось, что все обращаются ко мне, и за меня же отвечают... ... Мохнатый славный пёс, улыбаясь во всю пасть, подставлял морду под ураган жёлтых кленовых листьев. Он чихал и вертел головой. - Мама, а собачку мы возьмём? - Ну конечно. Гербарии не могут передать этого. Я увидел нефтяные вышки, телеграфные столбы, болоньевые куртки, зонты и закусочные, но они были на том берегу. И тогда я понял, что должен плыть... Я бездумно отвечал на вопросы, говорил, что мой любимый цвет голубой, и что я люблю "Битлз", всё это было правдой, и всё это было привычным. Даже когда экран за моей спиной погас, я всё ещё продолжал улыбаться, осязая в сумерках окон Вавилонскую Башню. Она возникла из небытия, она ожила и зазвучала, она росла и вот уже заслонила собой улицы и переулки, и я услышал голоса женщин и мужчин, я почувствовал тепло и холод их рук. Меня угостили солёным печеньем из огромной красной коробки, после чего я, простившись с провожавшими меня, вышел на пристань. Студёный ветер путался гривой в шести струнах и лениво перебирал разноцветные ракушки на берегу. Всё было так, как будто происходило вчера. Точно вот-вот снова должен был начаться дождь, который будет лить до поздней ночи. Он будет обдавать веером брызг витрины магазинов и струиться по жести карнизов и водосточных труб. И я увидел теплоход и понял, что должен плыть.

. . .

Подхваченные ночным дождём толпы золотоискателей стекаются к красно-серым отвалам древней породы. Лезвия их лопат отливают лихорадочным светом. Ноги вязнут в коврах, но желание вновь оказывается сильнее бессилия. Их взгляды, полные нерастраченной страсти, пронзают ночной мрак, и неровное дыхание будит зверей в норах. По настилу рекламного сияния, по неону и болотной траве катятся волны болезненного мужества и отчаянного страха. Вперёд, вперёд, нам надо успеть! Завтра мы будем уже далеко отсюда. На бензозаправках шипят и исходят бензином гибкие змеи шлангов. Рабочие пожимают плечами и подмигивают красивым женщинам. Консервные ножи взрезают жесть, и на сплетённые пальцы падает пепел взорвавшихся как мины замедленного действия вулканов. В их руках лозунги, и они не хотят знать о том, что даже самые глубокие мысли плакаты делают плоскими как фанера, на которой они написаны. В их руках газовые зажигалки и букеты цветов, завёрнутые в целлофан. Им вдогонку летят тысячи газетных строк, но они не оглядываются назад. Песчаные берега покрываются могилами и кемпингами; шум озверелых моторов не смолкает ни на секунду. Запах дымных костров мешается с бензиновой гарью. Тело плачет от пронзительной боли, гудящие ноги уже автоматически давят на газ подошвами ботинок и замшевых туфель. Они засыпают, не раздеваясь, и просыпаются уже на ходу, женщины в спешке накладывают косметику, глядя в дрожащее от нетерпения зеркальце, и колёса снова и снова вгрызаются в землю. В пятистах двадцати тысячах квартир вспыхивает дежурный свет,- губы, не успев остыть от жаркого сна, привычно повторяют: "Вперёд, вперёд, нам надо успеть! Завтра мы будем уже далеко отсюда". Я люблю эти квартиры, губы и дежурный свет. Я люблю мой Город. Мой огромный, живой, летящий навстречу накатывающему завтрашнему дню Город. Город скользящих огней. Город надежд, расстояний, желаний и усталости. В его глазах горит всё тот же знакомый болезненный свет.

. . .

По вечнозелёной реке плывут фиолетовые от дыхания вечера острова. Усыпанные огнями острова.

Шёпот. Твоё Имя.

Лиловая белизна Твоих Пальцев сливается с лиловостью ночи, жаждущей объятий. Восторженные глаза взмывают ввысь как праздничные монгольфьеры. Внизу, где-то совсем далеко, рассыпался фейерверк, и огненные дуги рвутся искрами, пытаясь начертать Твоё Имя. Но им это снова не удалось, и ночь спадает как ненужная более королевская мантия после спектакля. (Утром по газетной бумаге высыпала сыпь сообщений, но из них совершенно ничего невозможно понять.) "Дайте мне точку опоры!"- вопит Архимед. Ему вторит многомиллионный хор на площадях. И вот из хаоса имён и красок появляешься Ты, и для Тебя всё просто, Ты принимаешь всё как есть, потому что ничто не может изменить Тебя, ничто не может исказить Твоего Лица. И тогда я снова спокоен. На сцену выплывает рояль и играет свадебный марш. Нет ни пианиста, ни слушателей, ни процессии. Всё происходит само по себе. И каждое утро, просыпаясь и выводя из истерики идиотский будильник, я шепчу Твоё Имя, вернее, одно из Твоих имён. Его я знаю точно, но постараюсь не говорить никому, ведь если я скажу, его примут за единственное, и Бог знает, чем это обернётся. "Абсолют непостижим",- так мне сказал кто-то. Лица его я не запомнил, но хорошо помню ту ночь. Луна плавала как желток в чернилах. Я всё время возвращаюсь к Тебе. Одни называют это наваждением. Другие - судьбой. Но это ни то и ни другое. Это моя жизнь. И мои возвращения означают только лишь то, что я не меняюсь, оставаясь самим собой. И мы всегда узнаем друг друга.

Отказ

Блестящая звёздочка самолёта, бесшумно прочертив бледное небо розовой от заходящего солнца полосой, отметила рождение Вечера, и по пыльной траве газонов пробежало лёгкое дуновение прохладного ветерка. Доносившиеся откуда-то издалека звуки гитары виноватой улыбкой летели над эстрадой двора, упиравшейся в стены домов и автомобильные трассы. Я расположился прямо на бетонном бордюре и рассеянно дарил пахучие цветы шиповника незнакомым девчонкам. Но вот какой-то человек, лет тридцати пяти на вид, в шоколадного цвета костюме резко повернулся ко мне, и я заметил в его лице что-то знакомое, очень знакомое.