Владимир Михайлов - Дверь с той стороны (сборник)

Но опять-таки и здесь бог должен был сохранить чувство меры. Если бы речь шла лишь о том, что этот администратор не достоин решать вопросы народов, то – во имя той же справедливости – он и должен был пострадать один. Нет, не зря администратору в несчастье была дана такая свита.

Однако что же у них всех было общего? В чем были виноваты все они?

Не найдя ответа, Перлинская перескочила через препятствие и стала думать дальше. Вина – наказание. Вина может быть исправлена; мало того: и наказание было выбрано с таким расчетом, чтобы дать людям возможность раскаяться. Ведь значительно проще было, скажем, заставить корабль взорваться; кара выглядела бы даже внушительнее. Но все они были невредимы, и лишь попытки вернуться к прежней жизни до сих пор терпели поражение. Это можно объяснить так: значит, до сего времени они не исправили своего проступка, но возможность такая оставалась. А что будет, если исправят? По логике, за исправлением должно следовать прощение. Прощение!

Инна ходила по каюте, сцепив пальцы и хрустя ими. Прощение – вот к чему надо стремиться!

Теперь оставалось лишь узнать, в чем заключается вина, что и как надо исправить. Но мысль ускользала, мысль не давалась.

Тогда Инна сделала то единственное, что оставалось: она попросила помощи. Помощь можно было ожидать только от бога, и она стала просить бога.

Сначала ей было неловко: говоря, она привыкла глядеть на партнера, на собеседника. Здесь его не было. Тогда актриса повернулась к экрану: он бессознательно воспринимался ею, как окно, ведущее в пространство, хотя был укреплен вовсе не на внешней переборке. Она опустилась перед экраном на колени ловко, как на сцене и сказала тем негромким голосом, какой в театре доносится до самых дальних рядов зрительного зала:

– Помогите нам. В чем мы виноваты? Спасите нас, потому что больше никто нас не спасет!

Экран тускло светился, ничего не возникло на нем, и Инна подумала, что не нашла те слова, с которыми следовало обращаться к самому могучему. Но она не устанет, она будет пытаться, пока жива, и в конце концов он будет тронут и побежден ее настойчивой преданностью, заговорит с нею. Инна склонила голову на руки и стала в мыслях подбирать новые слова.

Сны, думал Истомин, сны… Неужели нам и вправду не осталось ничего другого, как видеть сны?

Он шел по какому-то коридору – не все ли равно, куда? Остановился, чуть не столкнувшись с Милой. Женщина растерянно взглянула на него, потом улыбнулась. Улыбка получилась жалкой.

– Здравствуйте, – рассеянно сказал Истомин. – Ну, как вы?.. Впрочем, что я…

Мила, взяла его за рукав.

– Мой дорогой! – сказала она тихо. – Я давно хожу здесь – тут много комнат, и в них нет никого. А между тем он где-то здесь. Вы случайно не встретили его в коридоре?

Писатель смотрел на нее, пытаясь понять.

– Ах, да вспомните же! – сказала она с досадой. – Разве у вас не было детей тогда?

– Когда – тогда? – машинально спросил Истомин.

– В той жизни. Вы ведь понимаете: мы все давно умерли. Но дети могут быть и здесь…

Истомин с трудом вырвал рукав.

– Извините, – пробормотал он, пятясь. – Я не… Извините.

Мила с упреком глядела на него, пока он не свернул в первый же коридор. Потом вздохнула и пошла дальше.

Она прошла мимо зала, где ее муж раньше занимался каждое утро и где уже много дней не показывался. Мила не старалась углубиться в трагедию этого человека, не пыталась даже думать о ней. Миновав зал, она вошла в бассейн.

Двадцатипятиметровая чаша была полна воды, слегка подсвеченной в глубине. Миле вдруг захотелось выкупаться, но купальный костюм был в каюте. Она повернула к выходу, и тут ее окликнула Инна, прогуливавшаяся по сухой дорожке вокруг бассейна.

– Вы скучаете, милая? Походим вместе, поговорим.

Мила поздоровалась с актрисой не очень дружелюбно: извечный антагонизм замужней женщины к другой, одинокой и не исповедующей аскетизма, был еще жив где-то в уголке ее памяти. Но Мила подчинилась: она могла молчать и слушать, и не быть одной, а больше ей сейчас ничего не требовалось.

– Нам кажется, – заговорила Инна, когда они прошли вместе несколько шагов, – что с нами произошло такое, чего никогда и ни с кем не случалось; от этого мы страдаем. На самом деле это не так.

– Разве кто-то уже исчезал так, как мы? – спросила Мила.

– Разве мы исчезли?

– Хуже, – сказала Мила, собираясь с мыслями. – Мы потеряли детей и самих себя. Хотя – у вас не было детей…

– Откуда вы знаете? Но все равно. Разве мы потеряли себя?

– У нас, – медленно, словно вспоминая, проговорила Мила, – было что-то, ради чего каждый жил. Я жила для сына. У меня его отняли.

– Но вы потеряли не себя, – негромко молвила Инна. – Вы лишились любви и сына – и скорбите. Но это значит, что душа сохранилась в вас, иначе ведь нечему было бы болеть и вы стали бы равнодушны ко всему – и к потерям тоже. Вы утратили многое, и вам кажется, что утратили главное – на деле же это не так.

Она сделала паузу.

– Вспомните хотя бы то немногое, что вы знаете из истории, которую изучали в школе. Я специально прочитала сейчас несколько записей… Вы возмущены, что у вас что-то отняли. А ведь издавна существовали люди, которые добровольно расставались со всем, о чем вы сожалеете. То, что происходит с нами, бывало и намного раньше. Пусть не в космосе, а на Земле – но встречались люди, которые, поверьте мне, были бы счастливы обрести такую пустыню, в какой оказались мы с вами – и, я уверена, оказались не зря.

Мила наморщила лоб, вспоминая.

– Не пойму…

– Монастыри, скиты, пустыни – это называлось по-разному, но суть одна: жертва преходящим ради вечного. – Инна вздохнула. – Жертва любовью преходящей – для любви вечной, в которой не бывает обманов, разочарований, потерь. Не скорбь о тех, с кем жизнь разлучает нас, но вера в то, что нам предстоит встреча и счастье с ними, пусть не в этом, но в ином, высшем мире…

– Если бы это была правда… – пробормотала Мила.

– Посмотрите, похожа ли я на человека, потерявшего себя? Хотя оставила позади намного больше друзей, чем вы – разве я жалуюсь? Нет! Ибо, покинув наши края, мы все же не ушли из мира, в котором – бог! Мы никуда не можем уйти от него, если сами не хотим. А если мы не уходим, то и он не оставляет нас!

Инна говорила теперь громко, горячо, убежденно.

Она раскинула руки:

– Он не оставляет нас. А все, кто не найдет в себе достаточно разума и веры, чтобы обратиться к нему – о, мы будем свидетелями их печального конца, ибо человек не может жить без любви, а бог и есть любовь!

– Нарев, подите вы ко всем чертям! – сказал физик. – Не хочу я с вами разговаривать, мне и так тошно. И какое мне дело до того, что думает экипаж и чего он не думает? Если они меня заденут, я отвечу, а на остальное мне наплевать.