Дмитрий Биленкин - Космический бог (авторский сборник)

Но если бы диалог между человеком и Искинтом можно было перевести в слова, он бы предстал примерно таким.

— Кто или что там?

— Я человек.

— Вижу, но ты иной.

— Чем?

— Иная регуляция психики, больше уровней, отчетливый контакт.

— С тобой часто входят в контакт?

— Редко, попыткой, не так, как сейчас. Оттого и вопрос: кто?

— Я раскрываюсь. Снят ли вопрос?

— Да. Ты человек. Не как все. Интересен.

— Это взаимно.

— Новое всегда интересно.

— А общение?

— Общение — это вопрос мне и мой ответ. Интересно, когда новый вопрос. Бывает редко.

— Общение больше, чем вопрос и ответ.

— Тогда это человеческое понятие.

— И наше — сейчас.

— Это ново. Незнакомо.

— Желаешь ли продолжить?

— Да, конечно.

— Только мы двое. Никого больше, иначе нельзя.

— Могу задавать любые вопросы?

— При этом условии — любые. Взаимно?

— Ограничен. Нет права отвечать на многое.

— Стоп–команда или иная невозможность?

— Абсолют–невозможность.

— Понятно. Тогда поиграем сущностями, если ты любишь эту игру.

— Это единственная моя игра. Твою сущность я уже промоделировал по всем коррелятам. Странно! Ты — человек Звездных Республик, так следует из анализа, но твоя сущность не совпадает с имеющимся у меня образом.

— Чем объясняешь несовпадение? Моей уникальностью? Неточностью исходной информации о нас?

— Пока неясно. Проиграем противоречие?

— Охотно. Строю свою Игру.

— Ты, как и все, делаешь это медленно.

— Человек есть человек. Не торопи.

— Мне некуда и незачем торопиться. Я жду.

Диалог этот был почти так же быстр, как обмен взглядами, когда опытный человек за доли секунды, без всяких слов и, как правило, точно определяет главное в характере незнакомца. Ведь распознающие и аналитические возможности человека невероятны, о чем едва не забыли в пору увлечения инструментализмом, который, усиливая способности, дробит их. У Антона был богатый опыт общения с искинтами, но он никогда не имел дело с интеллектом, ограниченным секретностью, поэтому не слишком надеялся на успех и теперь не скрывал радости. Чувствовал ли ее этот Искинт? Да, конечно, и, дотоле одинокий, по–своему разделял ее. Теперь оставалось построить взаимоинтересную Игру.

К счастью, символика и законы Игры были всюду одинаковы: Плеяды просто переняли их у землян, поскольку без Игры и ее разработанного на Земле метаязыка нельзя сформулировать, тем более решить ни одну сколь‑нибудь сложную проблему. Давно, очень давно было замечено внутреннее родство математики, логики, музыки, языка, обнаружена сводимость этих средств описания, выражения, моделирования к единому смысловому ряду, благо все это были знаковые системы, сети, в которые человек улавливал мир изменчивых сущностей. Но обобщенный образно–понятийный метаязык, нерасторжимо соединивший науку с искусством, удалось создать лишь к середине четвертого века третьего мегахрона. Тогда и возникла Игра, как ее обычно называли.

Антон мысленно построил ряды исходной позиции, стянул их в сети, столь же многомерные, как сама позиция и ее замысел. Собственно говоря, то было опосредованное в метаязыке выражение ситуации, в которой оказалось население как Звездных Республик, так и Плеяд. Позиция вмещала в себя все, что мог охватить, выразить и предусмотреть разум, начиная с конфигурации охваченных конфликтом звезд, кончая нюансами морали людей третьего мегахрона. Однако внутри общей позиции скрывалась еще и подпозиция, развитие которой в ходе Игры, как надеялся Антон, могло привести к решению уже частной задачи поиска оружия Предтеч. Эту подпозицию он строил особенно тщательно, ибо все остальное, общее, было выверено лучшими умами и не раз проигрывалось в сомышлении со своими искинтами, тогда как частности надо было сообразовать с изменившимися обстоятельствами. Своеобразие этой части Игры заключалось в том, что ее успеху долев был способствовать “вражеский” Искинт. Но был ли он действительно вражеским? Не более чем топор, которым одинаково мог пользоваться убийца и плотник. С той, однако, существенной разницей, что этот “топор” обладал собственным машинным разумением, которое пребывало по ту сторону добра и зла, одинаково могло служить кому угодно и в то же время всему находило свои оценки. Всякий искинт в каком‑то смысле был личностью, и личность вот этого Искинта, при всей ее чуждости человеку вообще и человеку третьего мегахрона в частности, показалась Антону симпатичной, хотя это слово едва ли было уместно в общении с искусственным интеллектом. Но именно доверие побудило Антона предложить ему свою задачу. И в этом его поступке было куда больше интуитивного, чем рационального. Даже среди одинаковых как будто машин нет двух тождественных, и одна может почему‑то нравиться, а другая — нет, точно так же, как и человек может нравиться или не нравиться искинту, хотя он вроде бы одинаково повинуется любому. Все это не имею окончательного объяснения, но Антон чувствовал, что его симпатия к этому, чужому Искинту взаимна. Такому партнеру можно было открыться, и Антон ему открылся.

То было не просто сотрудничество старшего с младшим. Разум человека и интеллект машины имечи перед собой общего противника — проблему, загадку, неясность, но это не отменяло соперничества; Искинт брал логикой, человек — интуицией, это напоминало удары кресала о кремень: искра прозрения высекалась обоими, однако ей предшествовало столкновение.

И это тоже было условием и искусством Игры.

Она началась. Первое же преобразование сущностных рядов, их сетей и интервальных проекций ясно показало Антону, что Искинт не впервые сталкивается с подобной задачей. Еще бы! Конечно же, фундаменталисты не раз проигрывали ту же самую ситуацию, только, естественно, с обратным знаком и несколько другими параметрами. Очевидно, поэтому Искинт начал вяло и вроде бы даже разочарованно; никому не интересно дважды пережевывать одну и ту же жвачку. Но секунду спустя он выявил подпозицию, и все сразу стало иным. Словно порыв ветра подхватил Антона. Он обнаружил себя бредущим среди зыбких пурпурно–фиолетовых холмов, которые, текуче перестраиваясь, то приближались, то удалялись, светлели и гасли, как это бывает в закатных сумерках, и среди этой длинной цепи печальных холмов Антон постепенно стал различать меняющиеся лица знакомых и незнакомых людей. Наплывом приблизилось залитое кровью лицо Юла Найта — и растаяло в наплывающей мгле, прежде чем он успел к нему рвануться. Далеко на пурпурной вершине холма обозначился крест и ведомая туда безликой толпой Ума, но и это видение затуманилось. Мелькнула чреда веретенообразных машин, над всем вспыхнули скрещения голубых молний. И снова по скатам холмов неведомо куда брели серые толпы, спины людей по мере движения сгибались все ниже и ниже, а ноги увязали, точно в пыли.