Геннадий Прашкевич - Шпион в Юрском периоде

сму–у-утно вращая инфернальным умом

и волоча чугунное ядро, прикованное к ноге, идут на базар…

Подумать только, такое мог нести Роальд!

Цедил с торжеством:

В сапожках искристых ясавец Лель

губами нежными, как у Иосифа пухового перед зачатием Христа,

целует пурпур крыл еще замерзшего Эрота…

В первый раз Шурику послышалось — енота, но узнав, что речь идет о боге любви, он несколько успокоился. Хотя какой там бог любви! Обычное, в сущности, баловство. Колчан за спину, на глаза платок, и пошел садить стрелами по толпе.

Хорошая компания, оценил мужиков Шурик.

Не тинейджеры, бурную жизнь прошли, умеют веселиться.

Голубые брюки, пусть не новые, застиранные. Белые рубашки. В сапожках искристых ясавец Лель… И скользкий иезуй с ними, он же соленый зудав… И потрепанный жизнью сахранец, наслажденец сладкий, с усами, как у бывшего вице–президента.

— Весь класс по–чешски! — потрясал кулаками здоровенный Гаргос, смутно вращая инфернальным умом и обращаясь в основном к потрепанному жизнью сахранцу. — Это вам не пиво сосать! Год сорок второй, зима, воробьи от холода дохнут, а мы язык учим. Иностранный. В деревню немца пригнали. Он вовремя сдался в плен, его проверили, и прямо к нам. Днем, значит, коровники чистит, а вечером учит языку. Тихий фриц, жизнью и историей сломлен. — Здоровенный Гаргос умело выдержал паузу. — Кто мог знать, что вовсе не фриц он, а чех, и учит нас чешскому, а не немецкому? Деревня дружная, все учили. Кое‑кто до сих пор помнит, как будут духи по–чешски…

Издалека, из‑за берез и сирени, долетел, будто ветерок, печально пронесся над площадью рыдающий женский голос:

— Барон!.. Барон!..

Поскольку ни тинейджеры, ни компания, окружившая здоровенного Гаргоса, никак не отреагировали на далекие рыдания, Шурик решил, что поиск барона в Т. в общем дело налаженное, будничное. К делу этому тут привыкли, как, скажем, к приему бутылок. И, выбросив далекий призыв из головы, Шурик еще внимательнее присмотрелся к компании.

Двое сидели спинами к Шурику.

Судя по багровым, в складках, затылкам, по плечам, туго обтянутым рубашками, крепкие они были мужики. И смеялись крепко, с чувством, и стояли перед ними крепкие пивные кружки. Так же крепко смеялся над собственным рассказом здоровенный Гаргос, умудрившийся в детстве выучить вместо немецкого языка чешский. Этот усатый сахранец, иезуй, зудав соленый, щедро украшенный спелой пшеницей зрелых усов, поглядывал на приятелей несколько свысока, с превосходством, как типичный главгвоздь гостей, а ведь мужики действительно собрались крепкие, каждый себе на уме, каждый осушил уже по паре, а то и по второй пива. “Развеселись! — процитировал бы в этом случае Роальд. — Вот для тебя паром дышит жирный разомлюй!”

Роль разомлюя играл огромный рыхлый человек, сидевший в стороне за отдельным столиком, выставленным прямо на тротуар.

Если человеческое тело впрямь является храмом души, то этот храм был основательно запущен. Не очень глубокие, но уже отчетливые морщины бороздили широкое лицо Ивана Лигуши (Шурик сразу его узнал), сизые щеки в щетине, прическа бобриком невыгодно подчеркивала линию низкого лба. Даже сидя бывший бульдозерист возвышался над долговязыми тинейджерами и слушателями Гаргоса. Нелегко было Анечке допрыгнуть до лба Лигуши. В нем, правда, было что‑то раздражающее, колючее. Он будто понимал что‑то, недоступное для окружающих.

“Взять его за грудки…”

Взглянув на кулаки Лигуши, каждый с пивную кружку, Шурик все‑таки отказался от вольных мыслей.

— Да ладно, немецкий! Люди редкостные в нашем селе, Сашок!

Гаргос, невинная жертва коварного военнопленного чеха, убедительно закатывал глаза, доверительно щурился, пытаясь воздействовать на зудава хитрого, наслажденца в спелых усах.

— Редкостные у нас, прямо кристальные люди! Не индейцы какие, если уж брать по совести. Нагишом по пальмам не прыгают. Ты таких, Сашок, теперь не увидишь. Все просты, все ручной работы…

— …а если ходят странно, так это у них штаны такие.

Наверное, Иван Лигуша, бывший бульдозерист, не впервые вступал в общую беседу таким манером. Никто даже головы не повернул, только Гаргос, упоенно восхвалявший удивительное село и его удивительных жителей, не позволяющих себе прыгать по деревьям, дернулся, как ужаленный, и чуть–чуть побагровел.

— Редкостное село, замечательное! — ровно гудел он. — Всего одна улица, зато на все тридцать километров! За солью отправишься, считай, на два дня с ночевкой! Если один край горит, в другом спокойно работают…

— …а если морды сельчан постоянно в копоти, так это потому, что село свое они поджигают сами.

Подсказки Лигуши звучали сипло и вызывающе. Широкоплечий Гаргос было дернулся, но нашел силы не обернуться, продолжить рассказ:

— И река, Сашок, река! Плесы по девять верст, глубина до семи метров. Рыбу пугнешь, всплывает налим, таймень часто всплывает…

— …а если всплывет и парочка водолазов, так это потому, что рыбу там динамитом глушат.

— Да в рыбе ли дело? — Широкоплечий Гаргос густо побагровел, его улыбка закаменела, но все равно он смотрел только на иезуя, самодовольно поглаживающего густо колосящиеся усы. — В рыбе ли дело? Культура в селе, вот что радует. Клуб большой, библиотека. Цирк приезжал! Все, как полагается, все по высшему. Птицы, змеи, бегемот в клетке. Бегемот — прямо смех. Челюсть отклячил, пасть, как мешок. А народ‑то добрый, чего только не бросали в пасть. И яблоки, и огурцы, и помидоры, и свеклу…

— …а если еще и гранату бросили, — сипло прогудел Лигуша, — так это потому, что сами ее смастерили.

— Вот именно! — вскинулся Гаргос. — Слышь, Сашок? Умельцы хоть куда. Хочешь, мельницу поставят, хочешь, гранату соорудят! А та граната… Считай, веселье и шутка! У одних — фейерверк, у других — граната. Рванула так, что в твоем Парагвае все негры с деревьев попадали!

— Какие негры? — насторожился усатый Сашок. — Какие у нас в Парагвае негры?

— Ну, нацисты, — просипел Лигуша.

К Шурику неслышно приблизился официант.

— Что закажете?

— Рыбий корм, — машинально ответил Шурик, разглядывая веселую витрину крошечного магазинчика, уютно устроившегося на краю площади. Весь в стекле, похожий на аквариум, магазинчик был украшен крупной, бросающейся в глаза вывеской: РУССКАЯ РЫБА.

Официант снисходительно улыбнулся:

— Не держим.

— А русская рыба?

— Хек. Треска. Лещик.

— А пиво?

— Могу “жигулевское” предложить.

— Ну давайте. — Шурик опасливо понизил голос: — Кто это у вас там? Что он там делает?

Официант тоже опасливо оглянулся:

— Где?

— Да на полянке. За сиренью. Серп в руке держит.

— А–а-а, — понимающе расслабился официант. — Это художественная скульптура. Историческое изваяние на память для горожан. Константин Эдмундович, если не ошибаюсь.