Геннадий Прашкевич - Шпион в Юрском периоде

Толпа взвыла:

— Привязался! Сам привязался!

Шурик обалдел. Хрю–хрю, брыкающийся окорок, сказал бы Врач. Как может боров обвязаться веревкой? “Это что же? — спросил он растерянно, ни к кому отдельно не обращаясь. — Как такое может быть?” А Барон тем временем, похрюкивая, близоруко разглядывал людей. Веревку с него сняли, узкие глазки понимающе ухмылялись. Барон что‑то знал. Знаю, знаю, намекали на что‑то узкие глазки борова. Увидев это, явно обиженная, смахнув с лица застоявшиеся слезы, владелица Барона выхватила из‑за спины хворостину и вытянула ею вдоль розовой круглой спины.

Взвизгнув, Барон бросился в переулок.

Подхватив подол длинной серой юбки, хозяйка борова бросилась за ним, на ходу тоскливо выкликая:

— Барон!

— А путь широкий ведет к погибели, — бормотал парагваец. Наверное, за пропаганду он деньги получал в Уругвае. — Не ходите путем широким, выбирайте узкий, но святой путь…

— Сворачиваемся! — приказал старший пожарник, но кто‑то призвал его к тишине: — Слышите? Там опять рыдают!

Толпа притихла.

Черный провал шурфа притягивал толпу как магнит.

— Да лей наконец воду! Затопите, к черту, этот шурф! — крикнула женщина, осуждавшая бесплатные книжки парагвайца. — Что всплывет, то и всплывет. Хуже никому не будет, зато узнаем, что там.

— Затопить! — решила толпа.

Старший пожарник неуверенно оглянулся.

Крутые физиономии его помощников сияли готовностью. Затопить? Нет проблем! Другое дело, если засыпать. У них и лопат мало.

— Веревку! — приказал главный пожарник, ставя толпу на место.

Веревка вновь полетела в шурф. Главный пожарник сразу стал похож на пожилого рыболова. Сбив каску на ухо, он уперся ладонями в колени и наклонился над черным провалом.

— Клюет?

— Вроде вцепился!

— Кто вцепился? — ахнула толпа.

— А я знаю? Тяни!

На утоптанную траву, загаженную окурками, тараща огромные испуганные глаза, вылетел после мощного рывка пожарных и добровольцев тощий, как палка, таджик. Пестрый халат на нем был густо измазан глиной, тюбетейка, шитая серебром, сползла на лоб. Глаза таджика пылали как угли.

— Максимка, — разочарованно взвыл парагваец. — Бросай максимку обратно!

Смуглое лицо максимки исказилось. Он понимал русскую речь. Он не хотел снова в шурф, он судорожно вцепился обеими руками в траву: “Не надо бросай обратно!” И быстро пополз в толпу, боком, как краб. Какая‑то сердобольная баба не выдержала и накинула на него платок:

— Шо, змэрз, Маугли?

***

Куплю все!

Интересно, захаживает Лигуша в кишлак?

Впрочем, вопрос уже не имел смысла. Шурик наконец добрался до цели.

Грузный бревенчатый дом Лигуши, явно срубленный еще до войны, почерневший от времени, запирал конец улицы, превращая ее в тупик. Глухой высокий забор был недавно подправлен, на свежих тесинах красовались самодеятельные надписи и рисунки. Все они были сделаны детской рукой, носили отталкивающий характер и касались особых примет Лигуши. А в глубоком вырезе калитки что‑то чернело, вроде как кнопка электрического звонка. Шурик ткнул пальцем в вырез и получил ошеломляющий удар током.

— Черт!

На этот вскрик выглянул из‑за соседнего забора ветхий старикашка в заношенной телогрейке и в зимней ватной шапке на голове.

— К Ваньке? — спросил он, прищурившись. — Плох стал Ванька. Раньше все слышал. Как закричит человек у калитки, идет встречать. А сейчас хоть закричись. А может, не помнит — зачем люди кричат? — удивился старик. — Раньше здесь бондарь жил. Мамаша Ванькина дом у него купила. Давно умерла, а Ванька‑то не хозяин. Вон береза пригнулась к самой крыше. Сырость от нее, крыша гниет. Мхи пошли по краю. Нет, — заключил старик, — не хозяин Ванька.

И неожиданно выпалил:

— Ты к Ваньке зачем?

— По делу.

— Ну, ясный хрен, — согласился старикашка. — Кто ж не по делу? Ты крикни громче.

— Куда уж громче? — раздраженно пробурчал Шурик, потирая обожженный электричеством палец.

— А ты крикни, — убеждал старикашка. — Оно ведь как? Один крикнет, другой смолчит, вот и гармония.

Как раз в этот момент над подправленным забором поднялась голова бывшего бульдозериста. Наверное, по ту сторону забора была врыта в землю скамеечка. Стоя на ней, Лигуша сразу

возвысился — и над Шуриком, и над улицей. В темных, бобриком, волосах звездочками посверкивали чешуйки простой русской рыбы, в глазах застыло равнодушие:

— Чего?

— Бумажник потерял.

Лигуша скучно почесал затылок. Подумал о чем‑то, прикинул. Потом медленно открыл калитку.

Вблизи он показался Шурику необъятным.

Не то чтобы толст был. Рыхл скорее, странно приземист, как мамонт из детской книжки. И голова, как у мамонта, — огромная, шишковатая. Впрочем, без бивней.

И скучен был Лигуша.

Безмерно, самодовольно скучен.

Ни наступающие дневные заботы, ни грядущее вечернее пиво нисколько его не трогали, как будто он давно знал все — и о себе, и о жизни. Тяжело ступая босыми ногами по дорожке, вытоптанной в лебеде, забившей двор, Лигуша, сопя, провел Шурика на высокое деревянное крыльцо, оттуда в сени, а из сеней в кухню.

Просторная, неожиданно опрятная кухня.

Русская печь, ситцевая занавесочка над сушилкой.

Занавесочка давным–давно выцвела, почти потеряла цвет, но все равно оставалась опрятной. Веселый солнечный свет падал в распахнутое настежь окно, рассеивался, ложился на беленые стены, на потолок. Клеенку, покрывающую деревянный стол, испещряли темные пятна, но и они были замыты, по–своему опрятны, не вызывали брезгливости или раздражения. Правда, сковорода, покрытая металлической крышкой, стояла не на подставке, а на толстой зеленой книге. Шурик даже имя автора рассмотрел: Лукреций Кар… А может, Карр… Последние буквы закрыло сажей.

Но вот странно.

На всем, несмотря на опрятность, лежал светлый налет сухой рыбьей чешуи. И была плотно прикрыта дверь в комнату.

— Ну что? Ноет плечо? — недоброжелательно поинтересовался Лигуша.

Шурик кивнул. Вопрос его не удивил. Мало ли… У людей постоянно что‑нибудь ноет. Все же повисла на кухне настороженная тишина, которую Лигуша как бы еще и подчеркивал, демонстративно занявшись сковородой. Отвернувшись от Шурика, он поставил сковороду в печь и хлопнул вымазанной сажей книгой по колену. При этом рожа у Лигуши была мерзкая. Знаем, дескать, знаем, что к чему. Чувствовал что‑то в Шурике.

— Читаем?

Шурик был уверен, что Лигуша ухмыльнется хмуро, недоброжелательно, но бывший бульдозерист заносчиво просипел:

— Воронье чтиво.

До Шурика не сразу дошло, что Лигуша говорит о книге Кара. Но потом дошло, и он решил поставить бывшего бульдозериста на место:

— Для своего времени эта книга была, наверное, занимательной…