Марина Дяченко - Пещера. Ведьмин век. Долина Совести

– С…сволочь… Ну как же у него… язык… не отвалился…

– Перестань. Это и было сказано в расчете на твои слезы.

– Он разозлился… А если бы я… не сбежала тогда, я была бы такой… как он говорит…

– А зачем ты вообще с ним связывалась?

– А куда мне было идти?!

Разговор повторялся по кругу уже третий раз, и Клавдий ощущал неподобающее раздражение. Ненужное; следовало признать, что слова этого парня об Ивге задели его больше, чем он ожидал. Собственно, приличный человек в таком случае немедленно бьет болтуна по лицу…

Клавдий поморщился. Достаточно забавное зрелище – Великий Инквизитор, сцепившийся с молодым чугайстром из-за юной ведьмы. Стоящее того, чтобы пригласить в партер его сиятельство герцога…

Не будь он так раздражен – сумел бы, наверное, проявить по отношению к Ивге сочувствие и подобающий такт. Но раздражение требовало усилий – удержаться, скрыть, внешне не выказать; Ивга приняла его отчуждение за брезгливость. Будто бы цинизм этого… Прова переменил отношение Клавдия к своей подопечной.

А история с Провом действительно была знаменательной. Клавдий долго заставлял себя забыть о том, что Пров чугайстер – и, ухитрившись наконец от этого отрешиться, мысленно поставил себя на его место. И невольно поджал губы. Да, конечно…

– Тебе надо отдохнуть, – сказал он Ивге. – Завтра важный день… Из провинции Одница привезли троих ведьм, работавших в сцепке. Помнишь, что я говорил про сверхценность? Про цель?

Ивга молчала, глядя в темное окно. Он не стал дожидаться ответа прошел в кабинет и позвонил Глюру. Дал распоряжения, выслушал информацию и скрипнул зубами. Удержал себя от побуждения немедленно брать Ивгу и ехать во дворец на срочную работу; вернулся в комнату. Ивга не переменила позы.

– Ты знаешь, что такое насос-знак?

Ивга, не оборачиваясь, мотнула головой.

– Знак, который рисуют на одежде… иногда на коже. Если на коже – жертва умирает в течение суток от полного упадка сил, обезвоживания, обессоливания… Рисовать на одежде проще и практичнее. Знак малыми порциями высасывает человека, который его носит. Обладателями силы становится ведьма, нанесшая знак…

Ивга медленно повернула голову. Клавдий неторопливо продолжал:

– В Эгре накрыли мастерскую… ателье, пошив дорогой одежды. Они рисовали знаки под подкладками пиджаков. Выбирали представительных, состоятельных молодых мужчин… и те чахнули. Годами; точное количество клиентов уже невозможно установить. А погорели мастерицы на внезапной жадности. Принялись лепить знаки всем подряд, одиннадцать смертей за одну неделю… Тут-то мастерскую и вычислили… Ты не представляешь, как разжирели тамошние ведьмы. Парочка. Товарки…

Ивга глотнула. Дернулась тонкая шея.

– В поселке Коща… да, это в десяти километрах от Вижны. Пригород, можно сказать… так вот, там нашли зал инициаций. В подземном гараже; взяли двадцать человек действующих ведьм… Двадцать, Ивга! Раньше столько хватали за полгода… во всем округе… Ты понимаешь, зачем я все это говорю?

Опущенная рыжая голова неохотно кивнула:

– Да… чтобы я бодрее… работала зеркалом в перископе. Искала схвер… сверхценность. Да буду искать, куда мне деваться-то…

Клавдий хотел сказать – если тебе трудно, можешь отказаться. Но не сказал. Потому что матку надо искать. Надо найти, все равно какими методами…

– Ивга… Пойми. Я хочу, чтобы ты была моим сознательным союзником. Я дам тебе одну вещь; четыреста лет назад Великий Инквизитор Вижны, господин Атрик Оль, имел обыкновение марать дорогую бумагу отчетами самому себе – о каждом прошедшем дне. Последнюю запись он сделал рано утром – вечером того же дня его сожгли на костре во имя ведьмы-Матки. Я дам тебе эту книжку, Ивга. Расшифрованную и изданную для служебного пользования тиражом в пятьсот экземпляров.

Рыжая голова кивнула снова – без энтузиазма. Клавдий вздохнул:

– Ивга, давай-ка я вызову машину, поедешь… к себе. Примешь ванну – и спать.

Она подняла голову.

Воспаленные глаза ее были двумя злыми щелками. Сжатые губы казались тонкой ниткой; она набрала в грудь воздуха, будто собираясь что-то сказать – но промолчала. Снова стиснула губы. Отвернулась.

– Не понял, – негромко сообщил Клавдий. Ивга дернула плечом объяснять, мол, не стану.

– Не понял, – повторил Клавдий уже удивленно. – Чем я тебя опять обидел? Ущемил твою драгоценную волю? Подавил? Принудил? А?

– Руки после меня помойте, – сказала Ивга сквозь спазм в горле. И квартиру… продезинфицируйте. Чтобы такая грязная тварь как я… не наследила.

С минуту Клавдий молчал, озадаченный.

Потом понял. Она все еще переживает оскорбление, нанесенное циничным чугайстром. И унижение оттого, что Клавдий это слышал. И никак не отреагировал – стало быть, принял к сведению, ни капли не удивившись.

– Ивга… дурочка. Ну мало ли кто что вякнул. Он же… чугайстер.

Это слово его язык привычно не желал выговаривать, потому вышло с запинкой. Но очень красноречиво; Ивга вскинула мокрые глаза:

– Он… зачем?.. подонок. Отомстил же уже, хватит… Так нет… Плюнул в спину… ядом… Чугайстры – они же все… мучители. Как с нявкой… Я видела. Хоровод… колесо. Кишки хорошо наматывать… Нявки – не люди, но эти еще хуже… И почему им это позволяют? Все позволяют, будто так и надо? Нявка… орет… А потом мешок, пластмассовый, на молнии… и фиалками пахнет… вроде бы фиалками, мерзко так…

Клавдий заткнул себе нос. Невольно, машинально – не желая чувствовать запах, существующий только в его воображении.

Ивга осеклась. Захлопала мокрыми ресницами, часто-часто, как крыльями. Хлоп-хлоп…

Он повернулся и вышел на кухню. Вытащил из холодильника бутылку пива, откупорил зубами и вылил в себя. Не ощутив вкуса. Желая забыть тот запах. И прогнать из мыслей мешок, полиэтиленовый, грязно-зеленого цвета. На железной молнии…

– Я… чего-то не так сказала?

Ивга стояла в дверях кухни. С высохшими глазами. Внимательная и напряженная; интересное дело, а ведь Клавдий уверен был, что на лице у него не дрогнул ни мускул. Выходит, ошибся; выдал себя – любопытно, чем.

– Нет, Ивга. Все в порядке… Просто я терпеть не могу… фиалок.

Она покусала губу:

– Простите.

– За что?

Она смотрела серьезно. Грустно и даже, кажется, сочувственно:

– Я… мне показалось, я напомнила о плохом. Я больше не буду; простите.

Два часа блуждания по ночным улицам привели его в состояние болезненного отупения; опьянение выветривалось непростительно быстро, и на смену ему приходила отвратительная, мерзкая тоска. Оглядываясь на последние полгода своей жизни, он с трудом удерживался от соблазна побиться головой о стену.