Марина Дяченко - Пещера. Ведьмин век. Долина Совести

– Дурочка, – усмехнулся Клавдий, выбираясь из воды. – Я знаешь чего в жизни повидал? Делать мне нечего, только вот твою попу разглядывать…

Ивга поперхнулась от внезапной обиды:

– А неинтересно – так и не глядите!..

И она двинулась к берегу так же деловито и решительно, как оратор идет к трибуне. Опираясь на мосток и не глядя на Клавдия, выбралась к своей одежде. Не отворачиваясь и не прячась, принялась одеваться, стараясь ни жестом не выдать поспешности. Аккуратно застегнула новую молнию на старых джинсах, поправила майку – и только тогда осмелилась посмотреть на Старжа.

Конечно, он и не думал отводить взгляда. Все это время он молчал и смотрел – вопиющая бестактность!..

Она не нашла в себе силы разозлиться. Улыбнулась, и улыбка вышла какая-то жалобная:

– Ну и что? Ничего особенного? Вы таких видели-перевидели? И, она демонстративно покосилась на его плавки, – никакого эффекта?

Он молчал, и ей сделалось стыдно. Как тогда, в училище, где все смелые девчонки считали ее святошей и трусихой, а она, чтобы доказать обратное, притащила на занятия порнографический журнал… И как ее застукал с этим журналом господин Хост, учитель истории, и как она стояла перед ним, и казалось, что кожа не щеках сейчас лопнет – так немилосердно прилила к ним кровь… Почему-то все ее попытки сфривольничать оборачиваются против нее. Всю жизнь.

Пахло водой и лозами. Он много лет избегал этого запаха.

Кружились над водой стрекозы; слишком много лет он ненавидел эту теплую зеленоватую воду с глянцевыми островками кувшинок. Домик на берегу реки, некогда тщательно ухоженный его отцом, теперь окончательно обветшал – сидя на трухлявом мостке, Клавдий не переставал удивляться странному побуждению, заставившему его привезти сюда Ивгу.

Здесь нет ни волнистого песка, ни детей, ни старушек, ни загорелых парней с девчонками – но запах здесь совершенно такой же. Навеки въевшийся в его ноздри запах воды и лоз. И, забывшись, можно увидеть девчонку в змеиного цвета купальнике, со смехом бьющую руками по рябой от бликов поверхности. Давнее, почти не болезненное воспоминание. Просто красивая картинка…

Он с трудом открыл глаза.

Ивга озябла, и майка, натянутая на мокрое тело, беззастенчиво облегала грудь. Ей потребовалась минута, чтобы осознать это досадное непотребство – тогда она отвернулась, обеими руками натягивая влажный подол; Клавдий смотрел теперь в рыжие спутанные волосы.

Запах… Запах лоз и… хвои. Светлый мир, по яркости схожий с галлюцинацией… Громады гор – будто замершие, покрытые синим мехом зверюги…

Как его тогда поразило, что горы разноцветные. Что они плавно меняют цвета, ловя тени круглых, как овцы, облаков.

А белая отара стекала по склону, как молочная река… Спины, спины, кудрявые овечьи спины, голос колокольчика – у каждого свой…

Дюнка.

Тени облаков на поросших лесом склонах.

Овечья река.

Дюнкины губы.

И горы молчаливо подтвердили его правоту.

Признали прикосновение сухих губ – частью великого мира. Такой же, как дятлы и реки, белые спины овец, белые брюшка облаков, серебряные монетки озер на зеленых полях и вросшие в землю, потемневшие от времени срубы…

Клавдий до боли стиснул пальцы.

Как жаль, что он не сохранил ни одной Дюнкиной фотографии. Ни одной из сотни разнообразных, больших и маленьких, матовых и глянцевых, цветных и черно-белых, смеющихся, грустных, мелких и невыразительных, официальных – на студенческий билет… Все ушло. Все; потом, спустя десять лет, он попытался отыскать хоть одну – тщетно. Дюнка ушла, не оставив следа – даже барельеф на ее могиле с годами почему-то утратил всякое сходство с оригиналом, потускнел и покрылся белыми известковыми потеками. Это молодое женское лицо могло принадлежать кому угодно, но только не Дюнке, какой ее помнил Клавдий Старж…

Впрочем, кто сказал, что он ее правильно помнил?..

Было время, когда он не хотел ее помнить вообще. Изъял из жизни несколько лет, поменял место учебы, на какое-то время уехал из Вижны… Дюнкиного времени не было. Пустая пленка, экран памяти, равнодушно мигающий серым; его желание было таким неистовым, а воля такой сильной, что он ухитрился добиться чего-то вроде амнезии; потом, вспоминая Дюнкино лицо, он мучился невозможностью восстановить мелкие, самые дорогие черточки…

Как жаль, что ни одной, даже самой маленькой фотографии не завалилось в щель между стеной и диваном. Как жаль, что никого из ее родичей не осталось в Вижне – Клавдий так и не нашел потом их следа…

А возможно, все это не случайно. Он, совершивший последовательно два тяжелых преступления – призыв нявки в мир живых и предание любимой в руки палачей – был в наказание отлучен от всякой возможности вспомнить. А значит – попросить прощения, попытаться искупить…

Он вздрогнул. Ивга смотрела прямо на него, и в глубине ее всегда настороженных глаз стояло теперь смутное беспокойство. Она почуяла перемену в его настроении и не может понять, в какой-такой колодец провалилась внезапно его душа.

Перемена участи.

Где-то там, за стенками ленивой солнечной тишины, в неправдоподобно далеком Дворце Инквизиции бесновался придавленный полномочиями Глюр. По большим и малым дорогам метались кураторы, слали в Вижну отчаянные депеши, впадали в истерику и сквернословили в адрес Великого Инквизитора, а он сидел на трухлявом мостке и смотрел на девушку в пупырышках озноба.

– Все еще холодно, Ивга?

Она чуть усмехнулась:

– Клавдий… у меня к вам просьба. Когда… если станет совсем уж скверно… может ведь такое случится… скажите мне, пожалуйста – «гуси». Напомните… Может быть, полегчает…

– Хватит издеваться, – отозвался Старж обижено. – Сама мне, если хочешь, скажи… Тоже мне, предмет для шуточек.

Мышь, в который раз согнанная со стола, возмущенно возилась в углу, под горой старых книжек и хлама. Электрический чайник закипел до странности быстро – хотя, возможно, это Ивгино время каждой секундой цеплялось за «сейчас», желало растянуться, удержаться, не скатываться в «потом»…

Она попыталась представить, каким был Клавдий Старж двадцать восемь лет назад – и не смогла. Ей казалось, что он с младенчества был таким, каким она его видит.

Впрочем, таким она не видела его никогда.

Вот стоит мощный дуб – поди-ка разгляди железный сундук, лежащий у него под корнями и заставляющий ветки усыхать одна за другой. А уж золото в сундуке, либо камни, любо, что вероятнее, истлевшие кости об этом спроси у дуба…

Сегодня перед Ивгиными глазами впервые обнаружила себя тайна, о существовании которой она догадывалась только временами. Тяжелый камень на шее Клавдия Старжа.