Марина Дяченко - Пещера. Ведьмин век. Долина Совести

…Это его выбор. Это он сдал билет на самолет. Это он вернулся. Не то чтобы он сожалел теперь – сожалеть нет смысла, и решенного не перекроить. Нет; для него было очень важно понять мотивы своего поступка. Вернулся ли он из-за собственного малодушия – или из-за того, что иначе умерла бы Анжела?

«– Эта мастерская – с историей, – сказал Сапожник. – Еще мой дед, будучи подкуплен Северным Королем, изготовил партию обуви для Южного войска… Это были прекрасные сапоги, легкие и прочные, из кожи варана; тем не менее, едва раздался звук рога, возвещающего о начале битвы – сапоги моего деда бросились наутек, унося с собой основную часть армии… Все это выглядело, как паническое бегство. Часть дезертиров рассеялась по стране, а кое-кто даже наложил на себя руки – еще бы, каждый ведь мнит себя храбрецом, а нелегко ведь оставаться таковым, когда собственные сапоги уносят тебя с поля боя…

– Не понимаю, – сказал Гран-Грэм. – Ты гордишься тем, что твой дед был продажен?

– Мой дед никому не давал клятву верности, – сказал Сапожник, нимало не обидевшись. – Он не присягал Южному Королю, тот дал заказ и оплатил его, и дед сшил сапоги легкие и прочные, из кожи варана… А если Северный Король заплатил больше – мог ли дед пренебречь этими деньгами? Разумеется, нет. У него ведь было девять детей…

– Но у тех солдат тоже были дети! – воскликнула Дея.

– А какая радость этим детям, если бы отцы их полегли на поле, сражаясь за Юг? Дезертиры, скрываясь в лесах, иногда подкармливали свои семьи. А какой прок от покойника?

– Но ведь это предательство, – сказал Философ.

– Это не предательство, это сапоги. Легкие и прочные, из кожи варана…»

– Так что же случилось с мачехой и сводным братом? – спросил Влад.

Была ночь. Поезд стоял на станции, и мелодично, тревожно перестукивались инструменты обходчиков. Металлом о металл.

Белый фонарь светил в окно. Влад видел белое лицо Анжелы, приподнявшейся на локте. Каштановые волосы казались черными на белом фоне железнодорожной постели.

– Я ведь не спрашиваю тебя, что случилось с твоими родственниками, – негромко сказала женщина.

Влад помолчал.

– А я тебе расскажу… Моя мама усыновила меня, когда мне было несколько месяцев. У нее не было мужа. Она была моим единственным родным человеком…

– Да? – недоверчиво спросила Анжела.

– А что тебя удивляет?

– Ты не похож на мужчину, которого воспитала мать, – задумчиво сказала Анжела. – Они другие.

– Откуда ты знаешь?

Анжела хмыкнула:

– Ладно… У меня нет причин тебе не верить. Она ведь умерла, правда?

– Да, – медленно сказал Влад.

– Потому что тебе надо было надолго уехать, а она осталась?

Поезд медленно тронулся. Белый свет фонаря поплыл назад, все тени в купе ожили, дернулись и поплыли тоже.

– Значит, ты оставила мачеху и сводного брата? – тихо спросил Влад. – Потому что тебе надо было уехать, а они остались?

– Ладно, – свирепо сказала Анжела. – Я тебе расскажу.

Она прожила у Барона семь месяцев и двенадцать дней. В каморке, где ее поселили, было все-таки окно, хоть и закрытое решеткой; была кровать, был и стол, и была настольная лампа. Из развлечений – только книги, отыскавшиеся у Барона на чердаке. Анжела читала вперемешку детективы, старые журналы, школьные учебники по истории, какие-то пособия по животноводству и пыльные хрестоматии по литературе. Нельзя сказать, чтобы это особенно ее развлекало, однако разнообразных знаний, несомненно, прибавило; Анжела сделалась знатоком античности и прекрасно разбиралась – во всяком случае, в теории – в свиных и коровьих болезнях.

Тем временем на неухоженной лужайке под окном скоро образовалось лысое пятно, какое бывает на футбольном поле в том месте, где обычно стоит вратарь. Траву вытоптали Анжелина мачеха и сводный брат, время от времени наведывавшиеся к ней «в гости». Никогда прежде Анжела не знала такого внимания с их стороны; они ловили каждое ее слово, как милостыню. Иногда Анжела капризничала и не выглядывала в ответ на условный сигнал; тогда мачеха и брат нервничали, злились и обзывали ее в сердцах разными словами, впрочем, знакомыми ей еще с детства…

У нее было время думать, и она думала. Все, знавшие ее сколько-нибудь близко, общавшиеся с ней долгое время – зависели от нее; природа этого явления не интересовала Анжелу. Она соображала, как извлечь из него хоть какую-то выгоду – в ее-то положении бесправной рабыни сгодилось бы любое подспорье…

В конце концов она завела новый обычай – мачеха и брат платили ей за каждое «свидание». Анжела просовывала руку сквозь решетку, а мачеха и брат смешно подпрыгивали, протягивая ей мелкую бумажную денежку, тянулись, поднимались на цыпочки, пытаясь коснуться Анжелиных пальцев. В конце концов у нее под матрасом скопилась некоторая сумма денег, и Анжела решила, что время пришло.

Сторожа, приставленные к ней Бароном, опасались своей подопечной, а иногда и откровенно боялись ее. Одним из немногих ее развлечений было пугать их еще больше: она как могла поддерживала реноме ведьмы, хохотала по ночам, бормотала, подражая старухе-знахарке, поэтому – или по какой-то другой причине – тюремщики менялись так часто, что Анжела едва успевала запомнить их по именам.

Барон, во всем любивший порядок и дисциплину, вызывал ее к себе дважды в неделю – по средам и воскресеньям; однажды ночью с воскресенья на понедельник, когда Барон, удовлетворенный, захрапел, Анжела потихоньку выбралась из постели, подсунула под руку спящему диванный валик, натянула нижнее белье, где в специально подшитых кармашках спрятаны были денежки, оделась – и махнула через приоткрытое окно, в то время как тюремщик, обязанный ее стеречь, мирно храпел под дверью…

Миновал всего год с тех пор, как Барон положил свой налитый кровью глаз на симпатичную уборщицу с завитками стружки в каштановых волосах – но Анжеле казалось, что она повзрослела лет на двадцать. Шутки кончились; Анжела бежала, спасая свою шкуру, прекрасно понимая, что только от ее решительности и хватки зависит теперь, жить ли ей свободным человеком – или умирать куклой, игрушкой, мешком с отрубями.

Она до рассвета шла лесом – по шоссе идти не решилась, вдруг догонят. Купюры, спрятанные в белье, здорово мешали – их было много, они были мелкие, свернутые в трубочки, сложенные минимум вчетверо. Анжела терпела; примерно такую же сумму она спустила в прошлом году на карусели и мороженое, и воспоминание об этом – могла же убежать еще тогда, могла, могла! – травили ей душу хуже кислоты.

В шесть утра (Барон уже начинал ворочаться, крепче прижимая к боку диванный валик) отошел первый автобус от автостанции в соседнем поселке; Анжела прекрасно понимала, что на этом этапе пути ее легко выследить. Через несколько часов водитель автобуса признается посланным вдогонку людям, что такая-то девушка купила у него билет и доехала до конечного пункта, то есть до города (того самого, где прошлой осенью Анжела тщетно поступала в техникум). Всю дорогу – автобус полз ни шатко ни валко, останавливаясь у каждого столба – Анжела обмирала от страха, ожидая увидеть машину, мчащуюся вдогонку, перерезающую автобусу путь…