Александр Золотько - Хроника посещения (сборник)

Тот, кстати, уже кончил высвобождать пифию из проводов, и к женщине подвалили санитары. Уложили на каталку и покатили в палату. Через восемь часов очухается, будет свежа и готова к очередным «пророчествам». Хиллер проводил каталку взглядом. Из-под простыни свешивалась тонкопалая рука. Ногти на пальцах были совсем синюшные, и нейробиолога передернуло, словно нажалась запретная кнопочка, приоткрылась запертая дверца… Приоткрылась и захлопнулась вместе с герметично закрывшимися за санитарами дверьми «пыточной».

Когда посторонних в помещении не осталось, Конрад нагло вытащил из кармана пачку сигарет и закурил. Вентиляция была настолько мощная, что даже запаха табака не чувствовалось, но Хиллер все равно нахмурился. Техник помахал рукой перед лицом и ткнул большим пальцем за плечо, туда, где открывался вид на Чумной квартал.

– Как думаешь, Хиль, почему стекла у нас с одной стороны не прозрачные? Думаешь, для того, чтобы журналистишки не подобрались на какой-нибудь вертушке и не засняли наши шибко ценные для науки эксперименты?

– Я вообще не понимаю, зачем в институте окна, – тихо ответил нейробиолог.

– Вот поэтому! – торжествующе заявил Конрад, как будто его слова что-то объясняли.

– Почему – поэтому? И вообще, перестаньте курить. Дождетесь когда-нибудь, что к нам наблюдатель нагрянет, а вы с сигаретой в зубах.

Техник осклабился.

– Наблюдатель сейчас у физиков. У Саакянца, за «пустышками» наблюдает. Не такой уж я дурак, как кажусь с лица. Почему, спрашиваешь? Потому что, когда ты слишком долго глядишь на Зону, Зона начинает пялиться на тебя. А ты не хочешь, чтобы на тебя пялилась Зона. Вот и окна у нас – с бельмами, слепые. Вроде как стоим к Зоне передом, а вроде и задом.

Все эти бесконечные непонятные прибаутки Конрада Хиллера немало раздражали. Он отвернулся к своему нейросканеру и сделал вид, будто просматривает последнюю запись. Это, однако, ничуть не остановило поток конрадовского красноречия.

– Откуда вы, ребята с дипломами, вообще взяли, что тренога – это средство связи? Что-то не очень она похожа на рацию или мобилу.

Хиллер пожал плечами и неохотно ответил:

– Как я понимаю, астрофизики обнаружили в радианте Пильмана источник излучения с той же частотой, что и пи-волны.

Он ткнул пальцем в пики на энцефалограмме.

– И они не рассеиваются. Все рассеивается. Тепло рассеивается. Свет рассеивается. Гамма-излучение. Только не пи-волны. Идеальная среда для передачи информации на большие расстояния.

– В смысле, в космос?

– В смысле, да.

Конрад, затушив окурок о ладонь и спрятав в пустую сигаретную коробку, почесал в затылке. Хиллеру показалось даже, что в нарочитой тишине пыточной он услышал скребущий звук, как будто вместо волос и кожи у техника там были кабанья щетина и чешуя. Нейробиолога передернуло.

– А почему бабы от этого кончают? – спросил Конрад, щуря белесые глаза.

– Побочный эффект вибраций «треножника».

Техник снова осклабился. Левый клык у него был с заметной щербиной.

– А если не побочный? Если эти ваши пи-волны – побочный? А на самом деле не «треножник» это никакой, а дильдо на батарейках для какой-нибудь инопланетной сучки.

Хиллер резко встал с кресла.

– Послушайте, Конрад, мне надоели ваши сальные шутки. Поймите, это неуместно и глупо…

– Вот ты как заговорил, – перебил его техник тихо и угрожающе. – А ведь я помню тебя, Хиль. Помню, как вы замочили ту девчонку…

Хиллеру пришлось вцепиться в угол нейросканера, чтобы не упасть. Ноги мгновенно ослабли и сделались ватными, внутри похолодело, а снаружи, наоборот, прошиб пот. Он дико взглянул на техника и непослушными губами выдавил:

– Что? Что вы сказали, Конрад?

– Я говорю, извините, господин Хиллер. Привык со своими, вот и забываю, что вы человек образованный, и понятия у вас совсем другие…

Биолог отер лоб. Ладонь была противной, влажной и дрожала, и кожа на лбу тоже была холодной, влажной и противной.

Он медленно опустился в кресло и, отвернувшись от Конрада, отрывисто сказал:

– Идите. Ну, идите же. На сегодня все. Завтра начинаем в обычное время.

За спиной протопали шаги. Раскрылись и снова с шипением сомкнулись створки двери. И все затихло. Только ветерок за окном играл мочалами в Чумном квартале, да истошно стучал пульс: у горла и в висках.

Жить в чужом саду совсем не так весело, как кажется на первый взгляд. Даже если в чужом саду растут яблони, вишни и декоративные японские персики, а на старом ореховом дереве висят качели. Даже если в большом доме посреди сада живет твой друг. Ну, скажем по-честному, не друг. Если тебе десять, а другу четырнадцать, то это скорей не друг, а приятель. Или начальник. Как хозяин большого дома и отец приятеля – начальник папы. И не только папы, но и всех работающих в цеху: их там человек пятьсот, а, может, и больше. У папы особая работа. Он следит за большой печью, в которой сжигают мусор. Работает по ночам. Работа очень тяжелая, потому что приходит он всегда грязный, злой, пропахший гарью и чем-то химически-кислым и, оттолкнув мать, сначала идет под душ и долго там плещется. Своим плесканием он будит Малышку. А Малышка, проснувшись, начинает квакать и пищать в кроватке и будит Геллерта. Потом приходит мама и забирает Малышку в их с папой комнату. Глаза у мамы покрасневшие и усталые – это видно даже в бледных лучах, пробивающихся сквозь занавеску и листья растений, стоящих в горшках на подоконнике. Как будто в саду всего этого мало.

И все же сад – это отчасти и неплохо, потому что другие семьи рабочих живут в заводских кварталах. Там дома в облупившейся, когда-то белой, а теперь пожелтевшей и посеревшей краске, листья на деревьях пожухли, а кое-где и никаких деревьев не осталось – так, сухие столбики. И дымы. Даже так – Дымы. На заводской окраине Дымы определяют все. Вплоть до того, что даже «Хармонтская волна», местное радио, каждое утро и каждый вечер объявляет направление и силу ветра, хотя вместо всех этих «северо-западный, умеренный, до трех метров в секунду» можно сказать проще: «к заводу» или «от завода». «К» – это хорошо, это значит, что сегодня не придется истошно кашлять, щурить глаза и прикрывать лицо шарфом или чем попало. «От» – это плохо. Даже когда сидишь в школе и смотришь в окно, не видно ни школьной площадки, ни сквера за ней, ни аптеки и пожарной каланчи – только желтые клубы, липнущие, жмущиеся к стеклу, словно тоже хотят послушать слова учительницы.

Когда-то, когда Геллерт был маленьким, они жили там. Потом начальник цеха пригласил их с папой и мамой (Малышки тогда еще не было) на вечеринку у себя дома. Он каждый год такие вечеринки проводил, и народу набиралась уйма, но мама обычно не ходила – сидела с маленьким Геллертом. А теперь он подрос, и можно было сходить на вечеринку. На вечеринке взрослые много пили, и начальник делал маме комплименты. Она была в бабушкином платье, которое сама перешила. Очень красивое платье, темно-синее, и мамины серые глаза тоже казались синими, а улыбка стала совсем молодой. Хотя Геллерт не особо на нее смотрел. Он с другими детьми носился по саду. Ватагу возглавлял, конечно, Эрик, сын начальника. Он выстроил их и поделил на охотников и добычу, и даже сочинил какую-то сложную историю, что-то про каменный век и саблезубых… Геллерт не помнил уже. Сад наливался темнотой, голоса гулко разносились между деревьев. Ближе к дому на яблони была наброшена сетка из мелких-мелких лампочек, переливающихся желтым, зеленым и синим. На веранде горели огни, звенели бокалы, взрослые смеялись, переговаривались. Но Геллерт брел по доисторической саванне и думал о пещере, в которой притаился тигр. Эрик его сразу принял в охотники и выдал копье. Геллерт сжимал древко влажной от пота ладонью и весь дрожал, с ног до головы, в каком-то странном предвкушении, словно белые доски забора были белыми скалами, а в скалах и вправду жил тигр…