Александр Золотько - Хроника посещения (сборник)

Теперь они мчались мимо ипподрома, и прогорклые клочья дневных страстей несильно жгли кожу; Шухарт дёрнул плечами, поморщился. Внутри, чуть выше сердца, как будто царапал тугой узел.

Потом выехали на проспект, на эту чёртову развязку, и стало совсем плохо. Пару часов назад там кого-то опять сбили. Шухарта как будто окатили тепловатой мочой или уксусом. Ужас и боль. И отчаяние водителя… а у него только сын в школу, в первый класс… наверняка посадят… но что ж она побежала… он никак не успевал… а теперь… господи, молодая какая… господи!.. вот бы всё отменить, переиграть, отмотать, он бы всё отдал, только бы… это ж на всю жизнь… госпо!..

Проехали.

Вадим не смотрел на него, но ждал ответа.

– Знаешь, – медленно произнёс Шухарт, – наверное, если бы твой дед был жив, он бы морочил себе голову ровно тем же. Ему всегда… как бы это сказать… вот если всё хорошо, и сытно, и светло, и – ну понимаешь? – всё нормально, в общем. И обычный бы человек жил бы и жил, и был бы счастлив. А вот Кирилл обязательно хотел бы… не большего даже… высшего, что ли. Да, высшего.

Он, наконец, взглянул на Вадима: то ли из-за теней, то ли из-за усталости, но Шухарту вдруг показалось, что рядом сидит Кирилл. Такой, каким он был миллион лет назад, до всего.

– Вот что, – сказал Шухарт. Они уже подъехали к дому и остановились у подъездной дорожки, отсюда видны были цветник, разбитый Мартышкой, и лабиринт из труб, коряг, арок, где близняшки обычно играли в сталкеров. – Я совсем забыл. – Он покопался и вытащил из-под сидения судок. Открыл и положил свёрток с бутербродами перед Вадимом. – Вот, возьми. Бери-бери, не стесняйся. Тебе до дома шагать и шагать, по дороге приговоришь. Заодно меня спасёшь от неприятностей: Гута, если увидит, что я не съел, крепко обидится и устроит мне глобальный нагоняй.

Вадим покраснел и взял пакет обеими руками, как обезвреженную мину.

– Спасибо.

Он открыл дверцу, выбрался из машины и только тогда, наконец решившись, спросил:

– Господин Шухарт, можно я завтра приду в «Шар»? У меня как раз выходной, и… Можно?

– Не боишься? – спросил Шухарт. Впервые за чёрт знает сколько времени он почувствовал, как откуда-то изнутри поднимается к горлу что-то давно забытое.

Он вдруг понял, что улыбается.

Вадим помотал головой.

– Я подумаю.

Шухарт смотрел, как он, по-прежнему сжимая пакет обеими руками, шагает по улице. Узел над сердцем ослабевал. Шухарт вдруг понял, что не видит «лепестков» и «нитей», а усталость и боль, которые чувствует, – только его, нормальные, обычные усталость и боль.

Отпустило наконец.

Он посидел ещё минуты четыре, потом поставил машину в гараж и вошёл в дом.

Близняшки тотчас с индейскими боевыми воплями бросились ему навстречу, он замахал руками, кое-как отбился и первым делом поспешил в ванную. Сбросил одежду в бак, постоял под душем, слушая, как Гута отчитывает близняшек за то, что с немытыми руками уселись за стол. Близняшки ссылались на деда Рэда, который занял ванную. Гута была, как всегда, неумолима.

Ужин был роскошный, и Мартин, весь какой-то растрёпанный и взволнованный, с удовольствием просил добавки, рассказывал про Мартышку, смеялся вместе с Гутой над шутками телеведущей, смеялся так легко и воздушно, что Шухарт и сам улыбнулся пару раз. Гута поблагодарила за цветы, Шухарт молча поцеловал её в щёку.

Он просидел за столом ровно столько, сколько требовали приличия. Ну, может, чуть меньше. Близняшки поели и теперь играли в прятки, Мартин негромко рассказывал о новостях с работы, обсуждал с Гутой, где лучше покупать пелёнки и подгузники.

Шухарт кивнул им, дескать, пойду, встал и отправился в спальню.

Он не стал включать свет, просто раздвинул шторы, чтобы свет одинокого фонаря падал на изголовье. Раздевшись, лёг на хрусткие, слегка пахнущие яблоками простыни, – и только сейчас заметил, что в углу комнаты в кресле кто-то сидит. Если бы не знал кто, решил бы, что увидел в зеркале собственное отражение.

– Ну вы, трижды прадед, даёте, – сказал Шухарт, с наслаждением вытягиваясь всем телом на кровати. Каждая косточка, каждая мышца ныли, но это была приятная боль, боль после тяжёлого, достойного рабочего дня. – Сделаете меня когда-нибудь заикой. Эх, папаня…

Он смотрел в широкое тёмное лицо, в пустые пуговицы глаз и постепенно уплывал в сонное нигде. Это был хороший, крепкий сон, может быть, сегодня – сон без сновидений. Он уже адски устал видеть одно и то же. Устал сомневаться. На размытой грани между настоящим и призрачным он словно бы через лёгкую дымку увидел, как тают стены комнаты и свет фонаря становится по-полуденному пронзительным, увидел за этими стенами другую стену – неровную и отвесную стену карьера, а там, где прежде сидел папаня, вдруг проступил другой силуэт.

– Представляешь, – сказал ему Шухарт, – кому-то ещё интересно что-то, кроме счастья как такового. Представляешь?

Он улыбнулся силуэту, улыбнулся папане и вспомнил, сколько всяких теорий возникло в первые годы. Тогда выдвигали самые безумные гипотезы, которые некому было подтвердить: никто попросту не мог войти в Зону, никто, кроме Шухарта и тех, кого он соглашался вести. Он, впрочем, соглашался вести всех, ограничивал только количество человек в группе. Учёные и журналисты пытались к нему подступиться, но им не удавалось: обстоятельства не складывались никогда. Некоторые, чтобы поговорить с ним, присоединялись к очередной группе. Но по пути туда Шухарт пресекал всякую трепотню, а потом всё решалось само собой.

О гипотезах, одна другой безумней, ему иногда рассказывал Бен-Галеви. Что-то Шухарт слышал от «паломников». Его это мало занимало.

В первые же годы на улицах Хармонта появилось несметное количество зевак. Толпы «Ошарашенных» в этих их рыжих кепках, демонстрации Истовых Прихожан с плакатами «Покайтеся! Мессия гряде!», – а были ещё фанаты сталкеров, которые любили презрительно сплёвывать через губу вызубренные профессиональные словечки и самозабвенно рассуждали о природе «сучьих погремушек». Он помнил маскарад «Благая весть из Зоны» и то, как с треском провалился в Хармонтском драматическом «Сталкер, или Туда и обратно». Помнил эту нелепую компьютерную игрушку, и значки, и жевательную резинку «Комариная плешь», и мыло «Студень». Помнил, как в конце октября, года так двадцать три назад, в городе появился маньяк, которого газеты окрестили Некроубийцей: он решил, будто поднявшиеся из могил мертвецы суть глаза и руки Шара, и, выслеживая их, целенаправленно изничтожал.

Потом всё как-то само собой улеглось.

– Когда люди счастливы, – сказал силуэту Шухарт, – они становятся спокойнее. Как думаешь? Хотя, что я тебя спрашиваю – ты-то знаешь наверняка. Ты уже тогда знал, что делал. Это я дурак, я не умел попросить. А ты – знал. Всё правильно. Счастье, полученное даром, обесценивается. Такие уж мы… недоделанные, искорёженные. С нас нужно взять по самой полной цене, а потом уже выдать товар, иначе растопчем с кривой усмешкой. Это мы можем. А счастье – штучный товар. Если его вручить оптом, всем сразу – толку не будет. Разве что превратить всех в глиняных болванов. Ты знал… с самого начала? Или ты тоже учился? Все эти мертвяки, все смерти – это ты так пытался сделать нас счастливыми? Интересно, когда и как ты всё-таки понял, что нас нужно всего лишь сделать нами – теми, какими мы должны были стать, но не стали, потому что струсили, смалодушничали перед этим миром, его дерьмом, его вывернутостью? – и вот ты делаешь то, на что у нас самих не хватило духу, даёшь нам второй шанс. Но ведь так не бывает. Этого никто и никогда не должен уметь. Разве только Бог. И тогда ты должен быть Богом или чем-то очень близким к Богу, чем-то таким, что почти всеведуще и всемогуще. Почти. Но я не верю в Бога и не верю в дьявола. Ты слишком похож на Бога, чтобы быть им. Та же петрушка и с дьяволом. Я знаю, знаю: все эти разговоры – это всё письма в один конец, даже если ты их и получаешь, даже если ты – «ты», а не порожняя машина или изъян в миропорядке. Но всё-таки. Если когда-нибудь я приведу к тебе Вадима и он спросит себя – ты ему ответишь?