Сергей Малицкий - Легко (сборник)

Все. Я собираю вещи. Оставляю тебе почти весь нажитый тлен. Я виноват, что бы ни случилось между нами на самом деле. Я виноват потому, что ты отдала мне значительную часть самого дорогого, что у тебя есть, часть молодости. Прости. Иду в магазин покупать посуду. Надо из чего-то есть. Ты подплываешь к берегу и вылезаешь на камни, отряхиваясь и поправляя волосы. Я лечу вниз. Лечу!

Хорошо, что сорок лет назад его назвали Владимир. Хорошее имя. Приятное сочетание звуков. И к отчеству подходит, Владимир Иванович. Гладко. Язык не спотыкается. И фамилия. Кузнецов. Никаких тебе звуков «Ч», «Й» и прочей гадости. Детская обидная кличка «Кузя» почти забылась. Возраст и пара перемен мест жительства сделали свое дело. Владимир. Владимир Иванович. Мама хотела назвать его Игорь. Кошмар. Игорь Иванович. Белый хлеб с апельсином. И как бы звали теперь его дочь? Марина Игоревна? Язык сломаешь. А характер? Мерзкий бы был у него характер, если бы его звали Игорь. Нутром чувствует. А если бы назвали Николай, как хотела бабушка, точно бы спился. Или жил бы всю жизнь в дерьме и с придурью. Или умер бы от перенапряга на плохооплачиваемой работе. Имя большое дело. Вот соседка назвала свою дочь Диана. Локти теперь себе кусает. «Мама! Мне не в чем идти на танцы!» Или: «Мама! Сделай мне бутерброд!» И все это плаксивым тоном замученного и несчастного человека. Выволок бы за шиворот в коридор, проехался ремнем по заднему месту, чтобы слезы выстрелили из глаз, и швырнул бы в мягкую комнату для буйных. Чтобы ни пораниться, ни убиться не могла. Вот тебе и Диана. А назвала бы ее Маша, не нарадовалась бы теперь.

Владимир. Владимир Иванович. Владимир Иванович Кузнецов. Гармония. Характер не слишком инициативен, можно сказать, с ленцой. Зато терпения в достатке. Кто загоняет и кто в засаде сидит, устают по-разному, но добыча-то поровну делится. А какая дочь? Жена загляденье! Двадцать лет вместе. Если и не любовь это, а привычка, дай бог каждому такую привычку. Теперь только приличных внуков с приличной фамилией и счастливо доживать свой век до приличной могильной плиты. И все. Все?

Вчера лазил на чердак. Крыша потекла. Нашел течь, прикинул, какой лист шифера сдвинуть, какой заменить. Продавил ногой слой керамзита, поднял пыль, чуть не задохнулся. Под керамзитом тетрадь. Спустился в сад, сел на скамейку, открыл. Пожелтевшие от времени листы, разлинованные для какого-то бухгалтерского отчета. Начало вырвано. Неумелые карандашные строчки. Даты. Дни. Пометки. Дневник. Чья-то жизнь.

Чем же жили тогда, почти пятьдесят лет назад? Что творилось с теми людьми, назначенными в жертву тому времени? «Пошел на работу. Отработал. Заходил в магазин. Пришел домой». Следующий день. «Пошел на работу. Отработал. Все нормально. Пришел домой». Следующий день. «Пошел на работу. Отработал». И так полсотни страниц. Жизнь как испорченная пластинка. Медленное скатывание к жерлу внутри песочных часов. Абзац из Кафки, переваливающийся с бока на бок в кирпичном калейдоскопе. Пустота. Спичка. Огонь. Пепел. И нет чужой жизни. Смотришь, как скручиваются пожелтевшие листки в пламени, и чувствуешь, как скручивается собственное сердце.

Я предал тебя давно. В тот момент, когда сказал, что люблю тебя. Когда распахнул объятия. Когда решил, что два несчастья, соединившись, способны создать нечто иное. Когда заставил тебя увидеть, почувствовать и понять, какой я на самом деле. Когда сказал тебе, что понять меня тебе не суждено. Когда не смог любить твоего ребенка так, как должен был его любить. Может быть, мы слишком старались? Или не приложили достаточных усилий? Как же быть с этим живущим внутри меня убеждением, что любовь — это дар и труд одновременно? Молчу. Смотрю в небо и не думаю ни о чем. Говорю про себя «не люблю» и чувствую, что это уже не заклинание, а правда. Забываю тебя и знаю, что там, годы назад и долгие километры вверх по течению, я все еще продолжаю предавать тебя, и буду предавать тебя там и тогда до скончания этого мира. Прости, если сможешь. Прости меня так же, как простил тебя я.

Дочь. Выскочила из ванной в маленьком полотенчике на полпространства между тем и этим. Пискнула: «Ой, папка!», — убежала в комнату. Хлопнула дверцей шкафа. Папка. Значит, все нормально. В минуты полного совпадения — Вовик. В минуты конфронтации — Владимир Иванович, или ваше величество. Что он услышит теперь?

— Ваше преосвященство. Можно присоединиться к вашей трапезе?

Цепляет на вилку сосиску из его тарелки.

— Постненьким балуетесь?

— Пост должен быть в душе.

— В душе должен быть праздник.

Набросала к себе в тарелку всего понемногу, отправила в рот дольку помидора, облизала губы. Однажды целовала его этими губами, когда он выложился без остатка, разыскал и привез за неделю до выпускного вечера волшебное платье. Тютелька в тютельку на нее. Изумительный крой. В переливающихся оттенках, изящное как пелеринка, простое и жутко дорогое. Оно и сейчас ее золотой фонд. Иногда говорит: «Вовик, твое платье сохраняет мою фигуру!» Что сделаешь? Единственный ребенок. А губы у нее? Задохнуться можно.

— Папка, мамка где?

— На дежурстве.

— Смотри, папка. Мамка у нас молодая. Не теряй бдительности. Ну-ну! Аккуратней! Чуть не подавился.

— Ну, ты сказала! Может, ты и ее время от времени предупреждаешь?

— Ее нет. У нее же глаза есть. Если что, она сразу все увидит.

— Я, значит, без глаз?

— Нет. Просто ты комфортный, домашний, ручной. Такие, как ты, видят только то, что хотят видеть.

— Смотри, какой у нас опыт. В кого ты только пошла, такая умная?

— Не знаю, папа. Ты сам-то своих предков помнишь? Ну, хоть на четыре колена? Вот родятся у меня детки. Вырастут и спросят, а какого мы роду-племени? Что я им отвечу?

— И что же ты им ответишь?

— Скажу, что пошел наш род от Владимира Ивановича Кузнецова. А они спросят, а он от кого? Я скажу, что от Ивана Алексеевича Кузнецова. А они опять спросят, а он от кого? Я скажу, что от Алексея Кузнецова. А они спросят, а кто такой был этот Алексей Кузнецов? И что я им тогда скажу? Что он вышел из тумана и опять ушел в туман? А кто он был? От кого род свой держал? А может, я княжеская праправнучка? Или ханская?

— Астраханская! Голубых кровей захотелось?

— Корней захотелось, Владимир Иванович. Как из пустоты вышли. Летим, как птицы без хвоста.

Бросила вилку, встала, сунула ноги в босоножки, хлопнула дверью. Ушла.

Вот те на. Что это с ней? Может, зря он расслабился? Сидит на кухне в дырявом халате и застиранных семейных трусах, как беспредельщик из коммунальной квартиры. Вот и дочь выросла, не успел оглянуться. Через год уже институт окончит, юристом будет. Сколько денег на эту учебу угрохано. Год назад вошла в спальню, перелезла через спящую мамку, растолкала его в темноте и, придуриваясь, спросила свистящим шепотом, покачивая в лунном свете в вырезе ночнушки дыньками грудей: