Норман Льюис - День лисицы

— А почему ты уверен, что он не был там по такому же делу, что и вы? — спросил Франсиско.

— Да потому, как он себя вел. Вид у него был как у побитой собаки. Сам посуди, Франсиско, если тебя вызывают в участок, чтобы оштрафовать или избить, не все ли тебе равно, видел кто-нибудь, как ты туда входил, или нет. Заходишь, получаешь, что тебе причитается, и выходишь.

— Он хотел войти туда и вдруг увидел нас, — заговорил второй. — И заметался туда-сюда. Чем же ты это можешь объяснить?

— Понятно, почему у нас такое творится, — сказал первый. — Теперь все ясно. Капрал говорил с ним так, будто он лейтенанту брат родной. Ты когда-нибудь слышал, каким голосом обращаются полицейские к людям не того сорта, что мы с тобой? «Не угодно ли вам, сеньор, пройти к лейтенанту?» Так и слышу все время эти слова… Что до меня, мне никаких доказательств и не было нужно. Я это и так давно понял.

— Что ты понял? — спросил Франсиско.

— Ты же не станешь отрицать, что в последнее время кто-то нас постоянно выдает. Кто же еще, как не он?

— Надо от него избавиться, — предложил первый. — Дольше такое терпеть нельзя.

Коста, стоявший внизу около мола, зажмурился — в глаз ему попала первая капля дождя. Все вокруг окрасилось в тот же серебристый цвет, что и небо, и ветер, обрывая края надвигающегося ливня, швырнул в мужчин, наблюдавших за Костой, пригоршню капель.

— Против него нет ни одной прямой улики, — сказал Франсиско.

— Ну хорошо, а кто мог выдать Педро в тот раз, когда его взгрели из-за перегруженной лодки? Один только Коста и видел, как тот причаливал.

— А как насчет тех двух парней, что взяли без разрешения на борт туристов? Они еще не захотели ехать с Костой, потому что у него лодка мала.

— И все равно есть одно обстоятельство, которое мне совсем не по душе, — сказал Франсиско, — и тебя, Симон, это касается больше всех. Ты всегда руководствуешься тем, нравится или не нравится тебе человек. А не кажется ли тебе, что пора постараться забыть то, что миновало и с чем покончено?

Симон повернулся к Франсиско, и лицо его вдруг исказилось страшной мукой.

— Забыть, говоришь ты? Подожди-ка, прежде чем продолжить наш разговор, я у тебя кое-что спрошу. Видишь эту штуку там внизу, у дороги?

— Какую штуку?

— Вон ту. Я предпочитаю называть ее так. Памятник погибшим в войну, так сказать.

— Ну и что же?

— Ты хоть раз удосужился прочитать, что на нем написано?

— Читал, и не раз.

— И запомнил?

— Думаю, что да. Не все, конечно!

— А я запомнил — слово в слово. Там сказано: «Павшим за Господа Бога и Испанию». И дальше идет много имен. Есть среди них имена твоих братьев?

На лице Франсиско отразилась досада.

— К чему ты это?

— Нет там имен и моих сыновей, которые умерли в лагере от ран, не получив последнего причастия. А разве они умерли не за Испанию? И не за бога? И какое право имели люди, поставившие этот камень, решать, кто умер за бога, а кто нет? Зачем это за него решать? Пусть бы он сам разобрался, кто отдал жизнь за него! Я так считаю, что мои сыновья отдали жизнь за бога.

«И когда это кончится, все одно и то же», — думал Франсиско.

Симон же сказал:

— Знаешь, порой я боюсь, что у меня затуманится рассудок. Я боюсь забыть. Ведь все мы стареем. И тогда я говорю: возблагодарим бога за то, что у нас есть памятник. Спасибо тем, кто его построил. И пусть никто и никогда его не разрушит. Пока он стоит, я не забуду. Вот ответ на твой вопрос.

Буря оборвала их спор. Дождь хлестнул по лицам рыбаков и оросил их руки, будто слезами боли. Крупные вздрагивающие капли задерживались на кирпичах и оштукатуренных стенах, и юркие ящерицы скользили по камням, ища убежища в расщелинах. Улицы опустели, но вскоре появились ребятишки, они пускали бумажные кораблики в бурных мутных потоках и распевали веселую песенку про какую-то давнюю трагедию, которая теперь вспоминалась как забавное происшествие.

Коста наблюдал, как постепенно стихал дождь, как выглянуло из-за облаков солнце и ожили вокруг все краски. А потом стих совсем и ветер, побежденный горячим дыханием лета. Остаток дня Коста слонялся по берегу, смотрел, как постепенно успокаивается море, и гадал, насколько сильно будет волнение, которое к утру обязательно достигнет прибрежных вод, и сможет ли он выйти на своей лодке. Косту одолевали дурные предчувствия.

Он долго не шел домой, пока в потухшем вечернем небе не растаяли очертания верхушек сосен. Старуха мать хлопотала во дворике, готовя ужин.

— Вернулся? — спросила она. — Как же все было?

— Да не сказать, чтоб плохо, — ответил он. — Беспокоиться, во всяком случае, нечего.

— Садись. Сейчас все будет готово.

Коста уловил отвратительный запах варившейся в кастрюле араны.

— Да мне что-то не хочется есть, — сказал он.

Только что-нибудь повкуснее араны могло бы пробудить у него аппетит после всех волнений этих дней. Предстоящее томительное ожидание казалось невыносимым. Двенадцать часов отделяли его от завтрашнего утра, когда он выйдет в море, и он не представлял, как убить оставшееся время. Теперь, когда беспокойство, связанное с посещением Полицейского участка, немного улеглось, с новой силой вспыхнула притихшая было тревога за Элену. Сегодня вечером должно было прийти обещанное письмо, и Коста знал, что ему будет страшно распечатать его.

— Чего ему было надо? — спросила мать.

— Кому?

— Лейтенанту.

— Ничего. Захотел поговорить со мной. Только и всего.

— Ну, это хоть что-то новенькое. Впервые кто-то из нашей семьи побывал в полиции и вернулся не беднее, чем был раньше.

— Да правда же, все в порядке, — уверял Коста. — И рассказывать нечего.

— О чем же он захотел с тобой поговорить?

Коста попытался пропустить слова матери мимо ушей и, открыв шкаф, принялся перебирать лежавшие там рыболовные снасти, однако мать не отступалась, и он понял, что кое-что рассказать ей все-таки придется.

— Ну, раз уж тебе обязательно надо знать, ладно, — это все насчет армии…

Коста лихорадочно соображал, что ему сказать и о чем умолчать, прекрасно понимая, что она со своей подозрительностью может вообразить, расскажи он ей все, как было.

— Видишь ли, оказывается, мы оба были под Тэруэлем. Это когда всех парней вроде меня, в которых они не были уверены, отправили на передовую. Я же рассказывал тебе… там меня и зацепило осколком, еще до того, как я ухитрился смыться из пехоты в тыловые части…

Парней, в которых они не были уверены… с которых нельзя было спускать глаз… все те же затасканные доводы в свое оправдание, которым она заставляла себя верить, подобно тому как смышленый ребенок упрямо заставляет себя верить в добрых фей.

— Он не просил тебя шпионить для них? — вдруг спросила мать.