Роман Подольный - Легкая рука

Прорицатель вещал: враг ворвется в город с запада; западную стену укрепляли — и штурм кончался ничем, а на голову неудачливого пророка падал позор; о царь, говорил другой пророк, перейдя пограничную реку, ты потерпишь поражение — и царь продлял мир с соседом, а затем винил мудреца в том, что не добыл себе земель, сокровищ и славы.

Пророчество Нейстрина могло быть признано Горбовым потому, что оно сбылось — но, будь построены защитные дамбы у Енигирки, как удалось бы определить убытки, что пришлось понести при их отсутствии?

Теперь эти убытки были налицо. Но зато невозможно оказывалось доказать, что запланированные первоначально дамбы от убытков уберегли бы.

Потому что, как мы знаем, неравномерны ширина, глубина и количество воды в реке Галис.

Одни предсказывают войны, падения городов и потопы — а потом века живет память о сбывшихся пророчествах. Другие рекомендуют укреплять армию, строить крепости и сооружать ковчег, на котором можно спастись.

С почтительным восхищением думаю я о тех, чьи предсказания не сбываются, и не сбываются потому, что им верят, — об антикассандрах и противонострадамусах, выравнивающих дно реки Га-лис и вывешивающих спасительные предупреждения о порогах на ней. Как нужен их дар нашему миру!

Что же касается предвидения несчастий помельче и частных удач…

По одной из тех странных случайностей, которым не устают удивляться самые заядлые реалисты, я очень вовремя увидел на прилавке букинистического магазина “Санкт-Петербургский вестник” за январь 1781 года. Номер открывала статья под названием “Для чего не полезно предузнавать будущее”.

Автор ее был уверен, что знать о будущем, но не все, — значит, по сути, не знать ничего. Ибо:

“Как скупость стечением богатств, а честолюбие приращением честей не умаляются, но вяще умножаются, равно и желание знать свою судьбу от совершенного оныя знания больше лишь возгорится, нежели утишится”.

И дальше:

“Известное грозящее нам бедствие не больше ли будет меня мучить, нежели неизвестное?”

А если узнать все-все-все? Вот вам ответ, данный в XVIII веке:

“Человек, хотящий знать будущую свою судьбу со всеми ее обстоятельствами, желает дела, заключающего в себе совершенное противоречие: он желает… вперед знать приключения, которые не могут быть приключениями, коль скоро он их знает…”

Прекрасной старинной прозой была нарисована чудовищная картина мира, где люди знают, что им предстоит, и заранее страдают от несчастий, неотвратимых и неизбежных, и не радуются удачам, которые им известны до своего прихода.

“Положим, что свет и человеческое естество не разрушатся, но свет какой бы был ад! И какое бы ужасное щастие было щастие быть человеком!”

Категорический вывод!

Человек позапрошлого столетия молит: “Если бы были люди, имеющие дарование предсказать мне мою судьбу, я их прошу и заклинаю: скрыть от меня свое злополучное знание. Поветрие, голод и война суть бичи государств, но будущей судьбы предсказатели, буде бы они были, суть опаснее гораздо для рода человеческого, нежели помянутые бедствия”.

“С каких это пор людей останавливает утверждение: то-то, мол, и то-то “не полезно”? — спросил бы Нейстрин, услышав такое рассуждение. — И вообще — раз эта идея неосуществима, тем более ею стоит заниматься”.

Но, по зрелом размышлении, негативист взялся за еще более трудное, но зато менее опасное для человечества дело, вернулся к прежней профессии историка и пытается восстанавливать прошлое. Елисеев поселился на Камчатке неподалеку от группы вулканов: там его дар реализуется наиболее наглядно, и способность этого хмурого парня предчувствовать извержения принесла ему почетнейшее признание.

Валентин Горбов — ведущий сотрудник кооператива “Перспектива”, помогающего потенциальным женихам и невестам найти друг друга. Но возглавляет этот кооператив Светлана Горбова, поверяющая все расчеты мужа. Только никогда не говорите Светлане и Валентину, если приведется встретиться, что они, мол, провидцы. Знали бы вы, с каким жаром супруги Горбовы опровергают самую возможность этого — и подчеркивают, что главное в человеческой жизни происходит после свадьбы, а сами они всего лишь помогают людям встретиться, без каких бы то ни было гарантий на будущее. Но, рассказывают, браки-то тем не менее получаются прочные. Может быть, Горбовы скрывают “свое злополучное знание”?

Течет река Галис.

— Люблю москвичей! — будто бы сказал один кавказский поэт собравшимся у него приятелям. — За то люблю, что, когда они у нас, — они наши гости, и когда мы у них — они наши гости.

Эту байку мне рассказали на Внуковском аэродроме.

И в Ереван я прилетел на этот раз настороженный: за каждым своим шагом следил, а в кафе или ресторане хватался за бумажник, точно ковбой за револьвер, — чтобы успеть первым.

Прежде считал, что южане любят показать пришельцу широту души — пусть порою из не слишком похвального желания пустить пыль в глаза. Теперь же я жадно ловил признаки удовольствия на лицах сотрапезников, когда те обнаруживали, что расплатиться я “успел первым”. И не верил, даже ясно читая на этих лицах разочарование, а то и обиду. “Э, нет! Вы наши гости…” — твердил я про себя, поднося пышные букеты и коробки конфет сотрудницам института, куда был командирован, женщине-инженеру на опытном заводе, случайным знакомым, зазвавшим меня в гости.

Благо денег с собой оказалось довольно много. Благо! Копились на кооператив — чтоб нам со Светкой было где зажить своим домом. Но во время моей предыдущей командировки она, Светка, благополучно подала заявление в ЗАГС. Поскольку же в одиночку сделать это еще никому не удавалось, то в партнеры себе выбрала Вовку, которого я звал именно так, опираясь на более чем двадцатилетний опыт общения (начиная с детского сада).

А заведующим отделом в моей газете сделали парня, работавшего здесь на добрых полгода меньше меня. Сделали после того, как я на летучке в пух и прах раздолбал позицию газеты по одному спорному вопросу. Очевидно, для главного редактора этот вопрос спорным не был.

Командировка должна была дать передышку нервам — да вот не дала, а уже подходила к концу… Дела переделаны, нужные встречи — позади, самолюбие свое кое-как потешил, покоя — не нашел…

В последний ереванский день ноги сами понесли меня куда-то на окраину города. Сюда еще не добрался всерьез городской трест благоустройства — или как он там называется? — и грубый булыжник мостовой не успел прикрыться асфальтом, а между увитыми диким виноградом двухэтажными домиками выпирала к самой дороге ничем не прикрашенная серая скала; на булыжнике, скале и виноградной зелени густо лежала — до дождя — желтая пыль.