Роман Подольный - Легкая рука

— Нет возврата, — отозвался мне издалека Старший.

— Нет возврата, — откликнулся Средний.

Я очнулся. Голова кружилась. Слегка знобило. Южная ночь отодвинула в сторону домик, приблизила к земле небо с горошинами звезд. Было прохладно. Человек — нет, синфянин — тревожно смотрел на меня.

— Простите, я не смог удержаться. Вы так же мучились от непонимания, как мы — в свои первые дни на Земле. И показались мне таким близким.

— В первые дни? А теперь — вы понимаете?

Он закивал головой:

— Да! — потом поправился. — Не всё, конечно. Но и то, чего не в силах пока постичь, притягивает, — он засмеялся. — Что, высокопарно получается? Вы-то стесняетесь точно выражать возвышенные мысли. Нет, я вас не сужу. Не нам судить тех, кто волен выбирать слова и поступки.

— Выбираем не лучшее.

— Ох! Нам тоже так иногда кажется. Но не удивились же вы тому, что я вам показал?

— Не очень. Я ведь человек Земли. Планеты лжи, как вы ее называли. Помогите же нам! На Синфе мы были бы вашими гостями, и здесь мы — ваши гости. Помогите! Чтобы у нас тоже чувство прямо превращалось в мысль, мысль в дело. Вам так легко и просто жить…

— Было легко и просто. Но разве простое лучше сложного? И какое разумное существо удовлетворится простым, когда знает сложное… Чувство — в мысль, мысль — в дело! Да! Но между этими звеньями не остается места для выбора и решения. Ваша ложь — плата за право выбора.

— Дорогая цена!

— Но не чрезмерная.

— Значит, вы уже не хотите нас спасать? — только это я и понял, кажется.

Синфянин покачал головой:

— Вы еще ничего не поняли. Не страшно. У вас будет время подумать.

— Вы нашли способ вернуться на Синфу? И улетаете?

— Пока не нашли. А придется. Синфа должна узнать правду вашей планеты. Мы — выбрали!

Ришенька!

Пожалуйста, прости меня, но я позаботился о том, чтобы ты получила это письмо в момент, когда уже ничего нельзя изменить. Поэтому не заглядывай сразу в конец (хотя все равно — заглянешь, знаю я тебя), а заглянув, — не кидайся звонить в милицию или горисполком. Опыт поставлен, опыт закончился, чем он закончился, ты узнаешь утром (у тебя сейчас поздний вечер, я ведь все рассчитал точно).

А у меня сейчас, когда я пишу эти строчки, раннее утро, опыт начат, но его эффект станет заметен не раньше, чем часов через шесть — восемь, и я решил пока поболтать с тобой — на бумаге, к сожалению. За результаты опыта как-то не беспокоюсь — у меня, как ты знаешь, сейчас полоса везения. Началась она тогда, когда мы встретились.

Что ж, и пора было ей начаться, если учесть, как мне не везло предыдущие сорок два года моей жизни. О том, что все эти годы я не знал тебя, не буду даже говорить. А о том, как я поступал на биофак МГУ, а попал в педагогический, как два десятка лет менял призвания и профессии, пока на исходе их не укрепился в роли антрополога, о неудачных женитьбах и почти столь же неудачных романтических историях ты знаешь и так. Словом, до встречи с тобой мне не везло. Мало того. У меня есть основания, любезнейшая Ришенька, полагать, что невезение досталось мне по наследству. Я не знаю, правда, как звали тех моих предков, что угодили под сабли опричников или легли на плаху при Петре.

Зато мне точно известно, что в 1852 году мой прапрадед со стороны отца, мелкопоместный дворянин Андрей Губанов, подал в отставку, будучи всего лишь корнетом в гусарском полку, — подал в отставку, потому что проигрался и не мог заплатить “долг чести”. В этом же году моя прапрабабка со стороны матери, крепостная господ Травниковых, пыталась сбежать от помещика, которому чересчур уж понравилась, была поймана, высечена и выдана замуж за драчуна и пьяницу, самого никудышного мужичка во всех обширных владениях отвергнутого поклонника.

Дедов и бабок у каждого из нас четверо, прадедов и прабабок — восемь, прапрапрадедов и прапрапра-бабушек — шестнадцать. Простейший этот арифметический подсчет показывает, что во времена проигравшегося гусара, а также неудачливой беглянки и ее пьяницы-мужа жило еще тринадцать моих предков той же степени родства. Думаю, что и эти тринадцать были неудачниками, — да одна цифра чего стоит.

Мой отец увлекался генеалогией, поэтому о невезении пяти (из восьми) моих прадедов и прабабок я знаю достоверно по его записям.

Мама моя всегда утверждала, что люди, у которых родился такой сын, как я, уже достаточно наказаны судьбой. Ее почему-то особенно возмущала необходимость каждый вечер перестирывать всю одежду сына-школьника. Поскольку наш милый городок стоял, на зависть соседям, на супеси, то после самого сильного дождя лужи высыхали тут на удивленье быстро, и чтобы так испачкаться, надо было быть подлинно невезучим.

Ришенька! Ты читаешь эти строчки и одновременно крутишь диск телефона. Я тебя знаю! Но и ты меня знаешь. Я никогда тебя не обманывал. Честное слово, сейчас уже поздно что-нибудь предпринимать. Ты читаешь мое письмо в девять вечера… с минутами. А я уже давно сплю и проснусь к утру. Конечно, ты можешь добиться, чтобы меня разбудили раньше, но это может меня погубить. Не надо, а?

Кстати, забыл упомянуть еще одного предка, находкой которого особенно гордился мой отец (я подозреваю, правда, что этот Евлампий Губанов был нам только однофамильцем, потому что под конец жизни он получил от Павла I орден и поместье, — значит, в конце концов ему повезло. Но это был такой уже конец концов…). Евлампий был самым законопослушным из сынов своего времени.

Его бросила в тюрьму Екатерина I, потому что он боролся за наследственные права внука Петра I, будущего Петра II. Его сослала в Сибирь Анна Иоанновна — он требовал воцарения ее старшей сестры, Екатерины Иоанновны, которая сама на трон и не претендовала.

Ему рвали язык по приказу кротчайшей Елисаветы — вступился, бедняга, за несчастного годовалого императора Иоанна Антоновича.

Ришенька, я тебя люблю.

Кстати, может, это в Евлампия я такой законопослушный? Улицу не могу перейти в неположенном месте — тут же штрафуют. Или это называется не законопослушностью, а как-то иначе?

Ришенька, я очень боялся. Что ты меня разлюбишь. Помнишь, к тебе подошел знакомиться в кафе, что у Домского собора, парень? Я для него не существовал. Дядюшка, папаша — только не муж. Раньше или позже и ты ощутила бы эту разницу. Если я ее ничем не заполню. Вот я и пошел на этот опыт. Авось буду тебя достоин.

Как ты радовалась, что мне разрешили взять тебя сюда, на конференцию, заказали номер на двоих, дали мне несколько свободных дней. Ришенька, шеф и не то бы позволил, раз я вызвался добровольцем. Только ты его не ругай — он сейчас сидит в другом углу той же комнаты, на другой кровати, у другого столика, тоже что-то пишет. Может быть, другой Ришеньке. Может быть, научное завещание на случай — тьфу, да какой там случай! Нет, скорее всего, он просто описывает состояние своего организма. Шеф, видишь ли, второй, вернее, первый доброволец. Хотя нет, все-таки второй — но тогда я только третий доброволец.