Роман Подольный - Легкая рука

— Можно вот мой голос на твой похожим сделать? — спрашивает он.

— Да зачем? Ведь это же все наваждением было, что вы мне показали?

— Наваждение, наваждение… Что наваждение, а что и нет. В этом не тому разбираться, кто его видит, а тому, кто напускает. В общем, спать тебе уже пора, начальник. Да и мне тоже… на посту быть надо.

Деревня Куртеневка лежала так близко к Барашову, что даже этот весьма неспешно разраставшийся город смог лет пять назад вобрать ее в себя. Ряды изб остались непотревоженными — слишком плохо было в нашей области с жилплощадью. Но новая пятиэтажка, какие строились тогда от Хабаровска до Петрозаводска, встала между деревней и опушкой леса.

На третий этаж этой пятиэтажки я частенько приходил с шахматными часами. К Гвидону Куртеневу, доценту Барашовского пединститута, потомку тех помещиков Куртеневых, по которым звалась деревня. Он был старше и не приезжий, как я (восемь моих лет в Барашове в счет не очень пока шли), но кое-какая дружба налаживалась. В шахматы мы играли примерно в одну силу, но как раз той осенью чаще проигрывал я, и виновата была нечистая моя совесть. О, у меня находился добрый десяток способов объяснить — самому себе, — почему я до сих пор не рассказал Куртеневу о письме его прапрадеда, обнаруженном в моем архиве. Как вам, например, такой вариант: под силу ли обычному человеку нести столь большую ответственность? А если он примет письмо всерьез, то ответственность на него навалится чудовищная. Хотя — кто же такое письмо примет всерьез? Не примет и он, тогда — чего же я боюсь?

Гвидон весело укорял меня в очередном зевке — и, пока мы расставляли заново шахматы, рассказывал что-нибудь смешное, — на его взгляд, далеко не всегда совпадавший с моим. В тот сентябрьский день шестьдесят четвертого он сообщил мне очередной анекдот. Честно говоря, один из вариантов этого анекдота я уже слышал, однако репутацией вежливого человека приходилось дорожить.

— Едут в электричке колхозник и художник, — начал в тот вечер Куртенев, заранее посмеиваясь. — Колхозник говорит: “Что, теперь Никита Сергеевич за вас взялся?” — “Да”, — соглашается художник. — “Ну, в вашем-то деле он хоть понимает”.

Анекдоты о Хрущеве рассказывали все. Но — самые разные. И очень по-разному. Мы с Гвидоном до сих пор принадлежали к тем, кто делал это добродушно, — слишком многое нравилось нам в этом неугомонном человеке. Но сейчас в голосе моего партнера звучала откровенная злость. Я испугался, хотя разделял его отношение и к последним сельскохозяйственным новшествам, и к поучениям, изливавшимся на художников.

Так испугался, что понял: по крайней мере один человек принял письмо Гюи Куртене, он же Гвидон Николаевич Куртенев, всерьез. Этим человеком был тот, кто письмо обнаружил. Я сам.

Письмо? Может быть, точнее назвать этот документ завещанием, благо Гюи-Гвидону не потребовалось составлять официальное духовное завещание — сын, к которому помещик обращался в письме, был его единственным наследником. Отец хранил документ в запечатанном конверте, предназначая, видимо, к прочтению уже после своей смерти Но, видно, что-то помешало следующему Куртеневу добраться до письма. Печать я сломал собственной рукой, разбирая семейные бумаги Куртеневых, пролежавшие нетронутыми в Барашовском архиве с 1917 года; попали они сюда из разоренной помещичьей усадьбы. Тогдашний ее владелец был далеко, на германском фронте; позднее служил красным военспецем в гражданскую и славно себя показал. А когда вернулся в родные места и стал “советским служащим”, ему, наверное, ни к чему было подчеркивать связь с родовым дворянским гнездом, заявляя претензии на собственность предков, хотя бы и собственность чисто духовного характера.

…Я опять играл невнимательно, Гвидон сердился, смешал после особенно идиотского моего промаха шахматы, поставил на стол чашки, разлил чай, рассказал еще один анекдот, его уже я и не помню, а потом пустился в повествование о своей последней, совсем не шахматной, победе — над директором института. Куртенева, а не директора, поддержало общее партийное собрание, а ведь Гвидон долго не решался выступить; хоть дело было правое, но в провинции начальник есть начальник, даже если — и особенно — он не прав; в провинции, а тем более в городе, где вузовскому преподавателю пединститута и работать больше негде.

Он был ужасно доволен и стал вспоминать другие подобные истории — немного, по пальцам пересчитаешь, но такие были, — когда вставал за справедливость, и оказывалось, что другие так же думают, что все — как он, или он — как все, надо только решиться… Гвидон просил меня не заподозрить его в хвастовстве, но вот, честное слово, он чувствовал в пятьдесят третьем, хоть и не знал практически ничего точно, что нельзя Берии доверять, что гад он, и твердо верил, что Лаврентия Палыча скинут. Мистика это, может быть, но бывают у него верные предчувствия и нетщетные ожидания… в области Большой Политики…

Впервые Гвидон так разоткровенничался, и я бы, наверно, только поддакивал да рассказывал в ответ о собственных верных предчувствиях и удачных предвидениях — у кого же их не бывает? Да и запоминаем мы, известно, только те предсказания, что сбываются… И оберегаем воспоминания, при которых маслом по сердцу. Вон как я сам горжусь позапрошлогодней историей с горкомовским секретарем по идеологии. Не тем горжусь, что восстал против этого невежды, неведомо как занявшего свой пост, а тем, что за мною и директор музея поднялся, и редактор газеты, на что слабый человек, и даже школьные учителя. В такие минуты чувствуешь: значишь ты что-то в мире, стоишь чего-то, важно твое мнение… Но я ведь читал письмо его прапрадеда, читал и помнил почти наизусть, и это делало банальнейший разговор по душам многозначительным до крайности.

Прапрадед моего собеседника, тот Гвидон Николаевич Куртенев (тройной тезка нынешнему) счел нужным изложить в начале письма нечто, сыну его, разумеется, известное. Мол, приехал он, Гюи Куртене, в Россию из Франции в 1816 году. Здесь женился на единственной дочери дворянина Веденеева, что владел поместьицем Ольховкой под Барашовом. Позже это поместьице унаследовал, получив, по снисходительности губернских властей и из уважения к его ордену Почетного легиона, полные дворянские права. Столько в округе Ольховок разных было, что при какой-то очередной ревизии для удобства переименовали его деревеньку в Куртеневку. Сие, конечно, — добавлял первый Куртенев, — сыну, ведомо, но из песни слова не выкинешь, по русской пословице, и лучше показаться болтуном, чем промолчать о важном, по пословице французской, может быть и иронической. В конце концов, ему, Гюи, приятно вспомнить жену и ее добрых стариков, они, впрочем, не старше были и зятя, только вот умерли рано, бедняги. Но это все старческая болтовня, а вот сейчас пойдет речь о другом: почему парижанин решился покинуть любимую родину, а этого и покойная Маша не знала. Между тем имел он, Куртене, достаточные основания. А именно: в ночь накануне сражения при Ватерлоо, которое во Франции называют сражением при Мон-Сен-Жан…