Фрэнк Герберт - Встреча в глухом уголке

— Интересуетесь экстрасенсорным восприятием? Ну что ж, я думаю, я в этом понимаю не меньше, чем этот парень, и это чистая правда.

Говоривший был маленьким лысым субъектом в очках без оправы. Он подсел ко мне на скамейку возле деревенской почты, где я наслаждался полуденными лучами апрельского солнца и при этом читал статью под названием «Статистический аргумент в пользу ЭСВ» в ежеквартальном научном обозрении.

Я увидел, что он изучает заголовок, заглядывая мне через плечо.

Это был настоящий коротышка — по фамилии Кранстон, — и он всегда жил в этой деревне, сколько я себя помню. Он появился на свет в хижине дровосека в Харли Крик, а сейчас жил вместе с овдовевшей сестрой по фамилии Берстаубл; ее муж был капитаном дальнего плавания. Именно капитан построил один из тех больших крытых дранкой домов с башенками, которые видны издалека при въезде в деревню и за которыми уединенно протекает речка Саунд. Сейчас дом немного покосился, его наполовину скрывали густо разросшиеся ели и тсуги, [1] Тсуга — американская порода хвойных деревьев. и все живущие в нем были окружены флером таинственности.

Для меня являлось великой тайной уже то, зачем Кранстон сам отправился на почту. Для подобных поручений они обычно нанимали кого-нибудь. Члены этого семейства весьма редко показывались в деревне, несмотря на крайнюю общительность Кранстона, если встретить его в Грандж-холле: он всегда увлекался беседами и обожал играть в шашки.

Росту в нем было пять футов четыре дюйма, а весил он, как мне кажется, около ста пятидесяти фунтов — так что худощавым он не выглядел. Его одежда, зимой и летом, состояла из кепки с козырьком, какие обычно носят художники, комбинезона и темно-коричневой рубашки, как у лесорубов, но не припомню, чтобы Кранстон в своей жизни хоть раз занимался физическим трудом.

— Вас привело сюда, на почту, нечто особенное? — спросил я его в лоб, как это принято у деревенских. — Что-то давненько вас тут, в низине, не видали…

— Надеялся… повидаться кое с кем, — отозвался он и кивнул на раскрытое издание у меня на коленях. — Вот уж не знал, что вы интересуетесь экстрасенсорным восприятием.

Я понимал, что деваться мне некуда; Я принадлежу к той породе людей, которая вечно вызывает у других желание пооткровенничать, даже если у меня нет такой охоты. Кроме того, совершенно очевидно, что у Кранстона есть своя «история». Я еще раз попытался отделаться от него, ибо пребывал в таком настроении, которое частенько посещает писателей и вызывает острое нежелание контактировать с кем бы то ни было.

— Я думаю, вся эта экстрасенсорика — сплошное надувательство, — сказал я. — Противно видеть, как они из кожи вон лезут, пытаясь найти научные подтверждения своим…

— Что ж, будь я на вашем месте, я бы тоже не особенно в это верил, — перебил меня он. — Но зато могу рассказать вам парочку историй, где нет ни слова лжи.

— Вы читаете мысли, — предположил я.

— Слово «чтение» тут не совсем подходит, — ответил он. — И речь идет не о мыслях… — при этих словах он воззрился на дорожную развилку перед зданием почты, а потом снова повернулся ко мне. — Речь идет о сознании.

— Вы читаете чужое сознание.

— Вижу, вы мне не верите, — заметил он. — Ну что ж, тем не менее я все-таки расскажу вам. Никогда не говорите с неудачником перед тем, как… Но вы-то не неудачник. Вы видите людей как они есть и, будучи писателем, сможете кое-что сделать с этой историей.

Я вздохнул и закрыл журнал.

— Я тогда только что переехал с ручья и стал жить вместе с сестрой, — начал Кранстон. — Мне было семнадцать. Она была замужем — дайте-ка подумать — уж года три, а муж ее — капитан — ушел в море. В Гонконг, если я ничего не путаю. Ее свекор, старый мистер Джерусалем Берстаубл, был еще жив тогда. Занимал комнату внизу, которая выходила на задний двор. Был он глух, как пень, и не мог выбраться из своего инвалидного кресла без посторонней помощи. Вот поэтому они и пригласили меня жить с ними. Он был живучий мерзавец, старый мистер Джерусалем, если вы помните. Но вы, конечно, не были с ним знакомы.

Это была скользкая тема, которую ни один деревенский житель не мог обойти, обсуждая со мной «старые времена», — хотя они приняли меня за своего, так как мои дед с бабкой родом из этой деревни, и все в долине знали: я «вернулся домой», чтобы поправиться после ранения на войне.

— Старый мистер Джерусалем обожал играть в криббидж по вечерам, — продолжал свой рассказ Кранстон. — В тот вечер, о котором идет речь, они с моей сестрой сидели за игрой в студии. Говорили они мало из-за его глухоты, и все, что можно было расслышать, это стук карт и бормотание моей сестры, тасующей колоду.

— Мы погасили свет в гостиной, но в камине горел огонь. Из студии тоже пробивался свет. Мы сидели в гостиной — я и Ольна, норвежская девушка, помогавшая в то время моей сестре. Через пару лет она вышла за Гаса Билза — того самого, которого убило при взрыве паровой машины в Индиан-Кэмп. Мы с Ольной играли в норвежскую карточную игру. У них она называется «рип» и чем-то напоминает вист. Потом она нам надоела, и мы просто сидели по обе стороны от камина, слушая, как стучат карты по столу в студии.

Кранстон сдвинул назад кепку и кинул взгляд на зеленые воды Саунда, где буксир вытаскивал связку бревен из неглубокого водоема.

— Ох, и хороша она была, Ольна, — наконец заговорил он. — Волосы у нее были — словно белое золото. А кожа — в нее можно было смотреться.

— Да вы просто увлекались ею.

— Не то слово — просто потерял голову. А она… совсем нет, ни капельки.

И он снова замолчал. Постучал по козырьку кепки.

— Я пытаюсь вспомнить, моя это была идея или ее. Моя. Ольна держала в руках колоду карт. Я сказал ей: «Ольна, перетасуй колоду, так, чтобы я ее не видел». Да, так оно и было. Я попросил ее перетасовать колоду и взять одну карту сверху, а я попробую ее угадать. В то время много говорили об этом докторе из Университета Дьюка, не помню его имени, угадывавшем карты. Наверное, эта мысль как-то отложилась в моем сознании.

Кранстон помолчал еще минуту, и — я готов был поклясться — на какой-то миг его лицо стало выглядеть моложе, особенно глаза.

— Итак, карты перемешали, — и что было дальше? — спросил я с неожиданным для самого себя интересом.

— А? Да, она сказала: «Тааа, посмотрим, мошет, ты укатаешь фот эту…» Она говорила с сильным акцентом, Ольна. Можно было подумать, что она родилась в старой Норвегии, а не на окраине Порт Орчарда. Итак, она взяла первую карту и посмотрела на нее. Боже, до чего она была хороша — в полумраке, когда свет падал на нее из-за полуоткрытой двери студии. И, знаете, я как будто воочию увидел взятую ею карту — это был валет бубен. Как будто это отпечаталось… где-то в глубине моего сознания. Я не увидел, а просто узнал. И назвал карту. «Ты взяла одну из пятидесяти двух — и не самую плохую», — вот что я сказал. Потом мы прошли всю колоду, и я назвал их все — каждую карту, без единой ошибки.