Роман Шебалин - Резьба по глазу

Инъекцией подкожно - шутовство, как снотворное для снов на стол грядущий. Не плачь, я не сумел стать пищей для ума, о, я не смог стать даже нищим... Но небеса, как панацея от всех бед, смотри - былое циркулем зрачок бельмом очертит; что твердь им, коль им будет лучше, когда мой Бог, скучая скрутит свет в две радуги, в одно кольцо измены?!

Ни своевременный, ни даже - современный, но: я радуюсь, я куча крутизны, бесчувственный, нелепый и слепой, как подобает быть тому, кто видел только свет и пепел; о, бейби, сравнительный анализ крови зла и боли правды так прекрасен...

Мне повезло, что я бескровен, мне повезло, что ты бессмертна; по крайней мере, в этой лживой сказке, по крайней мере, в этом ржавом сердце, по крайней мере, в этом жженом блюзе, бейби!..

Они продолжат свой дурацкий разговор спустя три года, им будет скучно вспоминать язык злых откровений, они действительно достаточно бессмертны, умрет их сказка, а они останутся: без жалости, без веры.

А что? кому-то надо ведь сломать закон иллюзий, нарушить правила игры, не став бессмертным, сыграв по-настоящему, по вере, - по вене, пусть его вину тогда докажет ее время!

И вот, когда - на одну чашу космических весов ляжет равновесие, а вера - на другую, он посмеется и над вашей бездной, и над Богом... Я не откроюсь, не проснусь, я: пройду, я никого не встречу; а ветер бездны высушит вам слезы, и все пройдет; - без боли будет больно. Довольно, я влюблен, ну, что я мог еще себе позволить, ну - что я мог еще с собою сделать, ну чем еще я заслужил бы эту сказку? За что ж еще их простая смерть так лжива и прекрасна?

Прости меня, я слишком долго верил в эти сказки, слишком больно верил в свои сказки, Астэ...

* * *

"Где-то я уже слышала этот блюз," - подумала Рита.

Проснулась.

Трамвай, совершив полукруг по Лужской заставе, выехал вновь на набережные.

"Чуть не проспала свою. Зачем еду? Опять в 39-ом трамвае, опять с мечом, в гости к психу с картами. Только тогда зима кончалась..."

Начиналась - теперь. Ударили третьего дня первые заморозки, а вчера повалило снегами. А ранний снег, нелепый, робкий, даже еще и не снег, а только воспоминание о том, прошлогоднем снеге. Так, быть может, лишь в силу своей робости, он - набрасывается, накидывается на город, словно желая съесть его, поглотить без остатка, объять и дома и людей, он торопится как толстый мальчишка на взрослом банкете, крем так и брызжет из-под его липких пальцев, - сейчас скажут: домой! Надо успеть съесть, надо успеть.

Снег шепелявит, заикается, пытается петь с набитым ртом, глазки потупив, улыбается: нашкодил, так ведь - хочется. Толстого мальчишку уводят. Он успевает еще стащить пару пирожных и - в карман их, на потом, на память.

"Юра, Юра... - думалось Рите, - почему так: нет чьей-то одной смерти, есть, может быть, вся смерть, смерть вокруг меня."

Проехала остановку; вышла на конечной.

Через двор, через насыпь: "Только бы он дежурил..."

Снег укрывал аллеи. Там, в темноте, домик, там должен быть огонек.

"Нет огонька! может, спит?" Поднялась на крыльцо, скрипнуло крыльцо морозом деревянным, ночным. И - ни звука больше: тихо так.

- Соломон Борисович, откройте, прошу Вас! пожалуйста!

- нахлынул страх тишиной, покоем, безлюдием: никого нет.

А покойники?

Вы - есть.

"А я?"

Села на ступеньку перед дверью. Лаяла где-то собака. Холодно: метель. В темноте взлетела птица, проколыхались: ветка за веткой, ссыпался снег в кружевные корзины могил. "Почему - темно? ведь снег так сияет..." подумала Рита. Где-то там, там и там над гробницами горели лампадки... "Праздничные торты..."

- примстилось Рите, - нежные, сладкие, все покойники пахнут сладко, они добрые и легкие, как "птичье молоко", только цвета земельного. Наоборотные торты! Белая пенная глазурь, розочки кружевные оград, а внутри - темнота. Свет во тьме...

"Надо ехать к Хрусталеву."

Одна, поздним вечером, на кладбище, нет, уже не боялась: снежно, светло так. Тропинки помнила; сквозь дыру в заборе выбралась на Липецкую, к остановке 39-ого трамвая: к Хрусталеву.

* * *

- Привет, ты чего такая?

- Какая?

- Взъерошенная.

- Ветер.

- Сильно метет? я из дома второй день не выбираюсь, как там? Ты проходи в комнату, я сейчас чаек поставлю.

- Угу.

- Кстати, десятый час, - дома по шапке не надают, нет? Что ж ты так поздно приехала?

- Ну, день немного сместился, часа на два... А Соломон Борисыч привет Вам передает.

- А, это хорошо. Ты чай с чем будешь? есть варенья разнообразные, а?

- Да я просто, я скоро пойду.

- Я не заметил, извини: меч-то с собой?

- Угу, вот, я в коридоре его...

- А что, на улице очень холодно?

- Да так, нормально.

- В смысле?

- Ну нормально.

- А ты?.. Тщаий готов! ты сахаревича будешь?

- Угу.

- Может пасьянсик для тебя разложим?

- Не, спасибо. Вкусный чай.

- А, это с травами, ты чево?

- Да я пойду, пожалуй.

- Погоди... я хотел тебе... м-м-м... понимаешь...

- Это уже без пятнадцати десять?

- Они немного спешат.

- Ну все равно уже. Как тут у Вас в коридоре - свет?..

- Вот. А меч оставишь?

- Зачем?

- Чтобы... чтобы потом забрать его.

- Знаете, давайте я просто завтра зайду? просто так.

- Слушай, ну зачем же все - "на Вы"?

- Угу, я потом звякну тебе.

- Как приедешь.

- Ладно, - пожала плечами, - пока.

- До завтра, - захлопнул за ней дверь.

8.

"Значит, никогда."

"Кто там?"

Рита ускорила шаг, обернулась: опять что ли, Хрусталев следит! Но был бы кто, - нет: испугал пустой переулок. Ссыпался снег с крыш, гулко хлопнул о крышу машины. Там, вдалеке, мелькнул облак.

- Рита, ты, - зашуршало, запричитало, - не ходи, не дыши, слушай...

- Кто здесь?

- Я, я, я же храню вас всех, глупые...

- Кто ты, что тебе надо от меня?!

- От тебе - ничего, ты - нужна.

- Не понимаю... кто ты?

Облак дохнул снегом, теплым, гнилым, завопило, заохало, душным запахло, прогорклым.

- Отпусти себя!..

Бежала по переулку, через подворотню, мимо детской площадки, "все, не могу больше, не могу...", бежала, а над ней парил облак, смеясь и взвывая, споткнулась и - кого-то поймал ее...

- Хрусталев!

- Уйди, я сам!

Хрусталев отбросил ее к стене. Облак взревел гортанным густым голосом, тяжелым, тугим.

Хрусталев взмахнул руками, высоким голосом крикнул что-то, в руках Хрусталева вспыхнула ослепительно Карта и - внезапно тело Хрусталева уменьшилось, а тень его - взлетела под крыши: "прочь!"

Шурале метнулось в сугробы, и снег там взорвался, и брызнули черные искры, и вздыбились мороки сизого терпкого дыма.

- Прочь! - крикнула тень под крышами.

- Моя, она моя... - вздохнули сугробы, рассыпаясь.

"Ну вот, вроде, пока все... надо теперь ей как-то все объяснить, успокоить..."

Все: успокоить!

Рухнул с высоты крыш Хрусталев в снег.

- Илья, милый!..

- Ты испугалась? Все нормально... Извини, я следил за тобой... Куда ты сейчас?.. вернемся ко мне?