Андрей Имранов - Антитезис

Незнакомец хмыкнул. Одобрительно хмыкнул.

— Барон, — сказал он, — Барон Александр Викторович. Барон — не титул, как вы могли подумать, а фамилия.

— Э… да, — кивнул Лукшин имея в виду, что он именно так и подумал. Более того, он успел подумать, что не удивится, если все здешние посетители окажутся всякими там графьями да баронами. По его мнению, тут им было самое место.

— То есть, очень приятно, простите, — опомнился Дима после трехсекундного замешательства, — Дмитрий Лукшин.

Барон величественно кивнул.

— Вы несомненно правы насчет противоречивых чувств. Собственно, поэтому-то оно и здесь. У Леворго есть и более дорогостоящие произведения, но данное — наиболее неоднозначное. Хотя я полагаю, что это получилось случайно, поскольку в поздних его скульптурах никакой неоднозначности нет. Только эпатаж, щедро замешанный на всех существующих половых табу.

— М-да, — Дима глубокомысленно кивнул, потом не удержался и задал мучающий его вопрос:

— А они настоящие? — сопроводив легким кивком в сторону.

Барон наклонил голову и легонько улыбнулся. Загадочно и неоднозначно, как Древо Познания Константина Леворго.

— Нет. Ненастоящие. Господин Леворго неоднократно жаловался, что не может найти способа заставить отделенные от тела половые органы сохранить свои естественные цвет и форму, каковые цвет и форма совершенно необходимы автору для передачи его художественного замысла. И поэтому, увы, художнику приходится использовать в композициях искусственные материалы.

Странное дело, но новость немного успокоила Лукшина. Он даже усмотрел в этом одну из тех нечаянных неоднозначностей. «Думаешь, что перед тобой настоящий х…, а на самом деле — х…», — подумал он и усмехнулся.

— Тогда следует отдать должное мастерству господина Леворго, — сказал Дима с иронией, — не отличишь от настоящих, черт побери.

— В некотором роде они и есть настоящие, — Барон задумчиво кивнул, — это слепки с реальных органов реальных людей. Аутентичность является одной из немногих идей, сознательно вкладываемых Леворго в свои творения, поэтому он относится к ней очень ревностно — к каждому его произведению обязательно прилагается список людей, предоставивших художнику свои органы для копирования. Когда он создавал «Древо познания», он еще не был столь богат и известен, поэтому ни одного известного имени в списке этой скульптуры нет. Так, всякая шваль с улицы. В этом, кстати, проявляется один из упомянутых мной потаенных смыслов. Забавно, что копия чьего-то члена может стоить значительно больше, чем оригинал, а то и вместе с обладателем.

— Хм, — сказал Лукшин, — а что, есть и известные?

— Конечно есть, — собеседник изобразил на лице некоторое удивление, — неужели вы не слышали про «Uberwaffe»?

— Про что, простите? — смутился Дима.

— Последнее творение художника. В прошлом месяце было продано на аукционе в Миу за полтора миллиона. Случился милый такой скандальчик. Аукцион в Миу — достаточно респектабельный, а тут эдакий конфуз, — и, видя недоумение на лице Димы, Барон пояснил, — «Uberwaffe», то есть, «Супероружие» — представляет собой настоящую башню танка М1 Абрамс, из которой вместо пушки торчит копия члена госсекретаря Альфреда Гора. Эрегированного члена, заметим.

— О, — сказал Лукшин. И повторил, — о.

— Согласен, — кивнул Барон, — я думаю, мы еще вернемся однажды к творчеству господина Леворго. А сейчас мне хотелось бы, чтобы вы посмотрели на другой экспонат. Пройдемте.

И Александр Барон величественно повернулся и пошел куда-то по левой галерее. Дима пожал плечами, оглянулся («Ну и дела. Сейчас Вирджил придет, а меня нет»), но все же поспешил следом. Слишком много властности было в голосе его нового знакомого.

— Я… тут… — Лукшин собрался объяснить, что он не может никуда уйти, но тут Барон остановился.

— Вот, — сказал он и кивнул в сторону висящей на стене небольшой (буквально с тетрадку размером) картины, — но вы что-то хотели сказать?

— Э… нет, — быстро ответил Лукшин и, нахмурив брови, всмотрелся в картину. На ней, странной и аляповатой техникой, наводящей на мысли о новогодней мишуре и блестках, были изображены три птицы. Птицы были вырисованы нарочито ненатурально — покрытые чешуйчатым однотонным узором, обведенные жирными контурами, они стояли вокруг пустого мешка и таращили на зрителя вполне человеческих очертаний глаза. Короткие крылья заканчивались каждое пятью толстыми перьями, придавая им сходство с руками, каковое сходство усугублялось тем, что в левом рукокрыле каждая птица держала транспарант-указатель с надписью «ВОРОН». Указатель указывал на птицу, стоящую рядом, а между буквами «Р» и «О» пробел был чуточку больше, чем между остальными, так что надпись можно было прочитать и как «ВОР ОН».

— Ага, — сказал, напустив на себя глубокомысленный вид, Лукшин, — злободневно.

Скосил взгляд на табличку. Имя художника, разумеется, опять ему ничего не сказало. Какой-то Вадим Саитов. А называлась картина просто и бесхитростно — «Вороны».

— Да? — сказал Барон, интонацией требуя продолжения.

Дима вздохнул.

— Ну… техника интересная.

На самом деле, техника Лукшину не понравилась. Ни краски, напоминающие дешевые «фольгированные» китайские картины, ни исполнение, наводящее на мысль о низкобюджетных мультфильмах. (Кстати, именно в каком-то мультфильме Лукшин и видел такую вот манеру рисования птиц — с двумя «человеческими» глазами на одной стороне лица). Да и идея, прямо говоря, оригинальностью не блистала. Как карикатура в газетке среднего пошиба оно бы, может, и сгодилось, но не как картина в галерее, претендующей на элитарность. Лукшин поднатужился.

— Не совсем, конечно, понятно, что было в мешке и куда оно делось, — выдал он после минутного раздумья, — но, видимо, автор и не ставил целью это пояснить.

— Хм, — сказал Барон, — пусть так. Давайте тогда сделаем шаг назад. Вот, обратите внимание на картину слева. Нет, не эту. Следующую.

Дима тихонько вздохнул, переместился на пару метров влево и всмотрелся в очередной шедевр современного искусства. Здесь было еще хуже. Такую, ничего не изображающую, мешанину красок, линий и фигур Дима не любил, никогда не понимал и не пытался понимать. «Боже, какая херня», — мысленно простонал он, — «а ведь сейчас надо будет что-нибудь сказать. Может, сказать, что это похоже на Кандинского?», — Дима все-таки знал пару-тройку имен и из этой области, — «нет, не стоит. Вдруг оно совсем не похоже на Кандинского? Про технику сказать? Про технику я уже говорил… вот влип, блин».

— Лукшин! Ну какого, спрашивается, хрена, а?! Где мы встречаемся я тебе сказал?

Дима знал только одного человека, который мог бы не только оказаться в этой галерее, но и, оказавшись, орать в ней во весь голос, да еще так безобразно-жизнерадостно. Как на базаре. И всего еще час назад Лукшин бы не поверил, скажи ему кто, что он может обрадоваться появлению Вирджила. А вот поди-ка ж ты — обрадовался. Вирджил, конечно, тот еще хам, да и сволочь порядочная, но он все-таки человек, а не инопланетянин. Потому что всё время, что Лукшин провел в галерее Noir, он чувствовал себя находящимся в летающей тарелке. И уж точно — не в своей.