Станислав Михайлов - Жемчужина

Время тьмы — треть суток между солнцепадом и солнцеростом.

Звезды сверкают, переливаясь блеском драгоценных камней, рассыпанных по черной материи. Так продают их в ювелирных лавках моей родины, россыпью, каждый может зачерпнуть горсть или две и заплатить за вес. Это уже потом, далеко-далеко от нас, в больших городах и дворцах Башен за каждый камушек дадут девятки две стержней. Сейчас мне хватило бы маленькой пластинки от одного, чтобы согреться — топливный стержень не только обменная единица, он еще и горит. Усмехаюсь. А еще можно помечтать о паланкине и сытном ужине. Да чего уж там паланкин, давай сразу вирману — угнездиться поудобнее в кабине, с короткого разбега взлететь и помчаться прямо по воздуху, громом и огнем пугая суеверных дикарей…

Ничего нет и не будет. Нужно идти.

Кое-как размяв дрожащее и затекшее тело, я побрел на восток через невысокие барханы. Темными пятнами в звездном свете вырисовывались скалы.

Я вспомнил легенду, рассказанную мне Зоакар за тридень до облавы. Когда предки нынешних людей пришли сюда, повсюду росли леса и расстилались богатые пастбища. Реки журчали, стекая с гор, несли воды к далекому морю Гем, чьи берега еще не были покрыты солью, а служили домом множеству животных с ценной шкурой. В общем, тогда был рай. Но люди забыли, кому обязаны жизнью, кто заслонял их собой от старых хозяев Жемчужины, чудовищных анамибсов — и люди перестали приносить жертвы Многорукому. А долго ли человеческий бог может протянуть без жертв? Он слабеет и распадается в прах, не поддерживаемый верой.

Однажды небо вспыхнуло и страшные удары сотрясли мир. Обрушились колодцы, крыши домов провалились вовнутрь, стены рассыпались — все вокруг скрылось во тьме и пыли. Пал Многорукий, поверженный извечными врагами рода людского. Каменные топоры древних богов с размаху врезались в землю и застряли навсегда в когда-то плодородной почве. Раскаленные докрасна, они спалили леса и пастбища, высушили и затворили реки, сожгли все живое. Прах Многорукого, пепел пожаров, кровь умерщвленных, их последние крики смешались вместе, покрыв пространство до самого моря. Так родилась пустыня, поэтому у ее песков коричневый цвет.

Знание легенд не спасло Зоакар. Бедняжка недолго прожила после дня нашей злосчастной встречи, как и ее семья. Дающий приют проклятому — обречен. Слуги святош убили всех, кто касался меня или разговаривал со мной, ведь проклятье может захватить любого. Кроме наследников. Да и те умели убивать издалека.

Они уже убили меня, загнав в пустыню…

Убили бы.

Пусть поверят, что я плетусь на восток. Что я дурак, пытающийся доползти до моря, надеющийся на что угодно, лишь бы избежать смерти от их рук. Пусть.

Местные святоши упустили из виду, что имеют дело с учеником Дсебы. Или просто не знали этого. Что ж, и не узнают.

Загребая ногами и пошатываясь, я брел на восток — ждал, пока на небо не выскочит Вестник. Он всплыл невысоко над горизонтом и улыбнулся полным лицом, рассеивая ночную тьму. В его лучах скалы отбрасывали густые тени, в каждой из которых мне мерещилось невидимое страшное нечто, пытавшееся вернуться из детских кошмаров. Но несложно отстранить восприятие от переживания, это осваивают еще на первой ступени посвящения.

Не отвлекаясь на страх и усталость, спокойно и обстоятельно я выбрал место под нависшей каменной стеной. Выкопав яму порядочной глубины, укрепил откос собранными вокруг камнями и сложил из них же невысокую насыпь, поверх и сбоку от которой с помощью одежды натаскал песок. Если посмотреть сверху — естественное продолжение барханчика, наметенного под скалой.

Во мраке парящие шпионы видят намного хуже и, конечно же, не отлетают далеко от края пустыни. Они постараются перехватить меня, если, воспользовавшись темнотой, я попытаюсь пробраться назад. Мои копания под восточной стороной скалы останутся для них незамеченными.

Едва живой от изнеможения, я позволил себе чуть отдышаться, хлебнул из бурдюка и, отойдя от ямы, побрел дальше на восток, оставляя глубокий след. Отдалившись достаточно, я несколько раз вильнул вправо-влево и упал, картинно распластавшись, чтобы получился четкий отпечаток. Затем сел, снял с тебя верхнюю одежду, заботливо набил ее песком и выложил в драматической позе: рука вытянута в сторону невидимого моря, а ноги поджаты, будто я до последнего мгновения полз, борясь за жизнь.

Точно по собственному следу в лучах заходящего Вестника, я вернулся к яме, забрался в нее и отдышался. Теперь можно не торопиться. Вернее, теперь торопиться нельзя. Нужно подготовить тело, как учил Дсеба. Нужно выпить мелкими глотками остатки воды, она не продержится столько дней в бурдюке. А я должен продержаться. Я засыплюсь, замкну поры на коже, замедлю сердце и дыхание до едва уловимого. Песок прогревается только снаружи, внутри он прохладный. К тому же, большую часть светлого времени я буду в тени. И я должен верно рассчитать, вернуться не раньше, чем минуют тринадевять и два по три дней, но и не слишком поздно, чтобы не потерять слишком много сил. Ведь целую ночь потом топать назад, к Крепости Костей, а оттуда еще до ближайшего источника воды и пищи, какого-нибудь скудного горного ягодника, стремясь никому не попасться на глаза…

Шансы на спасение призрачны, но не сдаваться же?

Парящие скоро отстанут, они не будут опускаться до земли, а с высоты не смогут отличить чучело от трупа.

Я ссыпал на себя заранее заготовленный песок и переключил внимание вовнутрь тела.

Когда над пустыней встало солнце, ничто не выдавало моего убежища летающим шпионам, и если бы даже они умели улавливать мысли, не поймали бы ни одной.

Уйти из бренного мира не так сложно, как вернуться.

Никогда раньше не закапывался под землю, обходясь лежаком, да и срок замедления жизни в моих опытах не превышал трех дней. В этом состоянии для минимального дыхания хватит воздуха, проникающего между песчинками, но ничего нельзя поделать с тем, что после пробуждения его потребуется намного больше, а мышцы еще не будут готовы к движению, и я рискую превратиться в погребенного заживо и задохнуться. Чтобы избежать такой незавидной судьбы, я заранее собрал подобие трубы из камней и выложил ее внутреннюю поверхность тканью из остатков одежды. Лицо себе также прикрыл тряпкой, и надеялся, что этого окажется достаточно, что песок не забьет ни мой рот, ни мое импровизированное вентиляционное устройство.

Почти так и получилось.

Видения, сопровождавшие замедленное состояние жизни, отпустили меня, не оставив в памяти ничего, кроме теней.

Дни прошли как одно мгновение.

Усилием воли я вызвал дрожь, разогревая затекшие мускулы, расширил кровеносные сосуды, ускорил сердце почти до нормального ритма и погнал кровь по жилам. Так учил Дсеба, и я несколько раз практиковал этот прием, позволяющий быстро растормошить тело. Убедившись, что рот свободен, я осторожно вдохнул, постепенно расправляя диафрагму и придавленные легкие.