Алан Фостер - Избранные произведения. Т.6. Проклятые: Призыв у оружию. Рассказы.

— Вам это, должно быть, уже известно, мистер, — добавил Тиллис.

Уэллс вспомнил предыдущую ночь, стремительную, сияющую красоту девушки и то действие, которое она на него оказала. Вспомнил охватившее его неумолимое желание обладать этой красотой. Да уж, подумал он, это действительно называется «потерять контроль». Хотя, если бы представилась возможность, он, пожалуй, не прочь потерять контроль еще раз…

— Я знаю, что вы сейчас чувствуете, — сказал Уизерс. — На меня этот эффект действует не меньше, чем на вас, и чтобы справляться с собой, нужно прежде всего понимать, что происходит. — Он подошел к двери. — Джолина, зайди, пожалуйста.

Уэллс сжался, взгляд его метнулся к двери. Кровь в жилах потекла быстрее, мышцы напряглись. Вошла девушка. То самое прекрасное видение, вот только…

Только от прекрасного видения не осталось и следа, хотя девушка, без всякого сомнения, была та же. Охватившее его желание погасло. Она застенчиво улыбнулась ему — симпатичная, конечно, девятнадцатилетняя девчонка, но в общем-то — вполне обыкновенная. Те же волосы, то же платье, но чего-то не хватало. Исчезло свечение, а с ним и притягательность, неотвратимое влечение.

— Спасибо Джолина. Можешь идти.

— Хорошо, Док.

Уже на пороге она вдруг слабо, на короткое мгновение засветилась тем же зеленовато-желтым светом, но Уэллс моргнул, и девушка скрылась за дверью. Все еще во власти этого короткого мгновения он повернулся к Уизерсу.

— Знаю, сынок, знаю. Дело в том, что именно люциферин, это особое свечение заставляет их казаться такими красивыми. Опасная способность, и они еще только учатся скрывать ее. Но это необходимо для их же блага. — На секунду в его добродушном лице что-то дрогнуло, и Уэллс заметил в нем какие-то новые черты — примитивные, неприятные. Однако Уизерс справился с собой и вновь превратился в доброго провинциального доктора. — Поэтому, мистер Уэллс, мы хотим сохранить все в тайне. Поэтому они должны прятать свой свет от всего мира. Ни один ученый, ни один исследователь — как бы ни были они преданы своей науке — не в состоянии будет справиться с собой. Красота, которой они умеют себя окутывать, может принести им смерть. Слишком большая притягательность — это опасно.

Он направился к выходу. Тиллис и Чарли последовали за ним, однако в дверях Уизерс остановился и добавил:

— Я думаю, вы все понимаете, молодой человек, и надеюсь, сохраните наш маленький секрет. Опасна ведь не сама способность генерировать свет, опасна страсть, возбуждение, которое этот свет вызывает в людях. Зачем, вы полагаете, некоторые виды насекомых светятся, мистер Уэллс? Мы привыкли думать, что мы слишком цивилизованы, что мы сильнее природы, но это не так. Свечение, которое вы видели, оно — нечто вроде визуального феромона. И никто из нас не в силах ему противиться — как насекомое. Мне семьдесят один год, сэр, но когда я вижу этот свет, я… Одним словом, я не чувствую, что мне уже за семьдесят. Я вообще ничего не чувствую, кроме одного… Вот это-то и опасно. Дети — они другие. Они умеют справляться со своими эмоциями. Но не мы, ничего не подозревающие простые смертные. Для нас это слишком. Так что вы подумайте, мистер Уэллс. Вспомните, какие чувства охватили вас ночью на склоне холма и завладели вами целиком. Это ваши примитивные инстинкты. Подумайте, что может произойти с нашими детьми, если эффект усилится присутствием двух сотен скрупулезных ученых — и мужчин и женщин. — Закрывая дверь, он грустно улыбнулся. — Мы все — светлячки, мистер Уэллс.

Оставшись в одиночестве, Уэллс долго сидел на кровати и размышлял над словами старого врача.

Безумие, думал он, безумие, глупость, идиотизм. Я не хуже других могу справляться со своими эмоциями. Конечно же, могу… Но тут он снова вспомнил ночь на склоне холма, свечение, дико бьющийся пульс и бездумное, слепое желание, охватившее его целиком. Все из-за того света, странного притягательного света…

Уэллс встал с кровати и принялся торопливо собирать вещи. Воспоминания не позволяли разуму поддаться на уговоры — так же как тело не слушалось голоса разума. Манящий свет просто убивал всякую рассудочность и всякие доводы.

Нет, он никому не расскажет о люциферитах. Ни своим новым боссам в Далласе, ни кому-либо еще. Если мир узнает о них, многие кинутся в этот городок хотя бы за той же водой, потому что кому-то наверняка захочется обладать такой же способностью. А ученые — разумеется, с самыми лучшими намерениями — скорее всего, смогут синтезировать нужные вещества и распространить уникальный дар на весь мир.

Уэллс — в общем-то довольный своей жизнью человек — всегда мыслил здраво. Его, например, очень беспокоило, что Земля может погибнуть в ядерной катастрофе. Но еще меньше ему хотелось увидеть, как порядок и саму цивилизацию разрушает катастрофа сексуальная.

Ни Пирсон, ни его корабль не стоили доброго слова. Пирсон еще не знал этого о корабле, когда брал его напрокат, но времени, чтобы проверять, не было: он пользовался фальшивыми документами и поддельной карточкой. Впрочем, никаких угрызений совести по этому поводу Пирсон не испытывал — возвращать корабль владельцам он тоже не собирался.

Двигатель выдержал подпространственный скачок, и корпус не развалился, однако, вынырнув в обычном пространстве, Пирсон обнаружил, что несколько мелких, но очень важных элементов управления превратились в труху.

Теперь в бледно-голубом небе все выше и выше поднимался столб дыма и испарившегося металла — больше от корабля ничего не осталось. У Пирсона даже не возникло желания выругаться. Что ж, знакомое чувство… Кроме того, корабль все же катапультировал его, только это не радовало. Пирсон не чувствовал ничего, кроме бесконечной усталости. Душа его словно окаменела.

Странно, что он совсем не ощущает боли. Внутри все, похоже, работало, как положено. Однако снаружи… Пирсон мог переводить взгляд, пошевелить губами, морщить нос и — с огромным усилием — поднимать правую руку над плоским песчаным грунтом. Лицо — некогда лишь часть богатого набора способов самовыражения — стало теперь его единственным каналом общения с миром. О том, как выглядело тело в остатках гермокостюма, оставалось только догадываться, да и этого делать не хотелось. Пирсон твердо знал, что правая рука у него в порядке: ею он, по крайней мере, мог двигать. По поводу же всего остального у него были только мрачные предположения.

Если ему повезет — сильно повезет — то оперевшись одной рукой, он, может быть, сумеет повернуться на бок… Однако Пирсон даже не пытался. Иллюзии оставили его — наконец-то! — и перед самой смертью он вдруг стал реалистом.