Леонид Панасенко - Залив Недотроги

„„Выкуп — это благородные деньги“, — вдруг припомнились слова отца. Значит, они кого-то схватили. И держат… Постой! А почему кухарка каждое утро ходит в левую башню?“

Мигель выскользнул из комнаты… Голоса в каминном зале поутихли — приближалось утро… Карниз башни в некоторых местах осыпался кирпичной трухой. Неосторожный шаг — и загремишь вниз. Мальчик, прижимаясь всем телом к старой кладке, медленно продвигался к решётчатому окошку. Вот оно. Внутри темно. В углу должен быть топчан. Кажется, там кто-то лежит. У Мигеля по спине поползли мурашки.

— Кто тут? — пугаясь собственного голоса, прошептал он. — Есть кто-нибудь тут?

Узник вскочил, всматриваясь в окошко, залитое лунным светом.

— Неужели Мигель? — Дон Рамирес радостно засмеялся. — Маленькое чудо! Как ты забрался на башню?..

— Дон Рамирес, — слова мальчика журчали сквозь решётку, будто ручеёк. — Я сейчас. Я спасу вас…»

Мы свернули за угол и вышли на Галерейную. Я ещё издали узнал домик, крытый красной черепицей. Правда, у его входа теперь была укреплена парусная оснастка и врыт в землю якорь, но всё остальное — полусонная улица, дом, деревья точь-в-точь соответствовали описаниям Александра Степановича.

— Вряд ли здесь могла сохраниться рукопись, — усомнилась Ирис и вопросительно взглянула на Грина. — Дом, наверно, ремонтировали, переделывали.

— Может быть, — Александр Степанович замедлил шаг. — Однако старые дома часто бывают «с секретом». Я знаю одну тайну, которую вряд ли разгадали реставраторы этого дома.

Мы вошли в музей и будто попали на палубу старинного фрегата или брига. Ирис с восторгом разглядывала диковинные вещи, переходя от одной к другой. Это были секстанты и подзорные трубы, компасы и звёздные глобусы, сезальские канаты и модели клиперов, галиотов и шхун. Меня же прежде всего привлекли витрины с рукописями и пожелтевшими от времени книгами.

— Вам не страшно… здесь? — улучив момент, когда возле нас никого не было, спросил я у Грина. — В собственном музее?

— Нисколько, — ответил он, жадно вглядываясь в экзотическое убранство комнат, будто угадывал, где ему раньше приходилось ходить, курить, разговаривать с женой я выдумывать свои «светлые страны». — Это всего лишь вещи. Причём многие из них мне чертовски нравятся. На них остались знаки любви.

— Какие знаки? — удивилась Ирис.

— О, это тайные знаки… — Александр Степанович улыбнулся, заговорщицки наклонился к нам. — Кстати, в соседней комнате есть потайная дверь. Я полагаю, что про неё никто не знает… Пока посетителей немного, можно попробовать проникнуть туда.

— А что там? — шёпотом спросил я.

— Тс-с-с… За мной!

Мы быстро прошли в соседний зал.

Грин оглянулся — не видит ли кто? — нажал на край одного из книжных шкафов, и тот вдруг бесшумно повернулся, приоткрыв тёмную щель входа.

— Быстрее!

Мы нырнули вслед за Грином, он на секунду замешкался, и шкаф за нашими спинами вновь стал на своё место.

— Говорите вполголоса, — предупредил Александр Степанович. — Не то нас обнаружат служители музея, и тайна откроется.

— Я ничего не вижу, — прошептала Ирис.

— Это после дневного света. Сейчас глаза привыкнут, и мы поднимемся наверх. Здесь запасная лестница на чердак.

Через несколько минут я в самом деле увидел узкую крутую лестницу. Стараясь не шуметь, мы поднялись по ней и очутились на чердаке дома, точнее, какой-то части его, отгороженной досками, с маленьким подобием оконца.

Здесь было пыльно и темно. Нагретый черепицей воздух стоял недвижно и таинственно. В углу, возле стропила, валялась палка в матерчатом чехле, лежали книги в журналы.

— Бог мой, он здесь! — обрадовался Грин, поднимая палку.

— Ваш роман? — шёпотом спросила Ирис.

— Зонт… Мы с женой прятались под ним от солнца. Потом ко мне прицепилась лихорадка: я в Баку болел малярией. Врач запретил купаться и загорать. А тут ещё зонт запропастился…

— Там в углу какие-то бумаги, — напомнил я.

— Да-да, — спохватился Александр Степанович. — Надо всё просмотреть.

Он присел, стал перебирать ветхие журналы, с которых то и дело выпадали листы. Попадались Грину и отдельные страницы рукописей. Он заглядывал в текст и тут же досадливо качал головой — не то, опять не то.

Затем безнадёжно махнул рукой:

— Нет здесь «Недотроги». Надо постараться вспомнить: может, я оставил рукопись у кого-нибудь из приятелей?

Тем же способом, никем не замеченные, мы вернулись в зал.

— Пойдёмте, наверно, ребята, — сказал Александр Степанович. — Дело к вечеру.

Мы спустились к морю, нашли свою лодку.

— По местам стоять! С якоря сниматься! — шутливо скомандовал Грин.

Мы сели на вёсла, а Ирис — на банку. Так, оказывается, называется по-морскому поперечная скамья в лодке.

— Домой? —спросил Александр Степанович. — Или поживём ещё немного в сказке? Если «да», то я шепну пару слов знакомому ветру… Минут через двадцать мы будем в Зурбагане.

— В гости! Конечно, в гости! — радостно воскликнула Ирис.

Мы с Грином налегли на вёсла, и вскоре берег скрыл лёгкий туман. Ветер рвал его, клубами нёс над водой. И нельзя уже было понять: то ли это движется туман, то ли наша лодка неудержимо мчится сквозь белесое марево.

— Ни одного огонька, — заметила Ирис, зябко поёживаясь.

— Сейчас появятся, — сказал Александр Степанович. — Мы уже на подходе.

И точно. Вновь объявился берег. В негустых ещё лиловых сумерках зажглись окна домов, откуда-то из глубины дворов донеслась музыка.

От дощатого причала мы поднялись к белым домикам, которые прятались под сенью орехов и акаций.

— Вечер добрый, капитан, — поздоровалась с Грином встречная девушка. Она была в белой юбке и тельняшке. — С праздником вас.

— Что за праздник? — поинтересовался я, когда мы разминулись. — В городе?

— Нет, у меня, — улыбнулся Грин. — Гости у меня. А значит — праздник… Вот, кстати, и моя обитель.

Мы вошли в маленькую комнату, наподобие моей времянки. Стол, стул, ослепительно белые стены, узкая кровать. Над ней — съеденная солью фигура, которая некогда красовалась под бушпритом корабля.

— Прошу на веранду, — пригласил Александр Степанович. — Там всегда слышно, о чём судачат волны.

Он вынес на веранду самовар и чайник с ситечком, поставил на стол блюдце с колотым сахаром.

Глаза Ирис сияли. Они у неё вообще очень живые и выразительные — я раньше считал, что все полуфантастические качества, которыми наделяют глаза, выдумка поэтов. Как же я ошибался!

Смешно отставив палец, она стала разливать в чашки заварку. Я, будто заворожённый, смотрел на её руки, на улыбку, постоянно озаряющую милое лицо. Сердце вдруг сжалось от чёрных предчувствий. В жизни всё так зыбко и скоротечно. Дни отпуска уходят, а мы ещё ничего не сказали друг другу. И помогут ли слова? Помогут ли они сохранить на всю жизнь это ощущение солнечности каждого дня, беспричинной радости в душе и лёгкости в теле? Может, эта безоблачность в душе всего лишь следствие юности — беззаботной и глупой?