Сергей Плеханов - Когда все можно

В НЫНЕШНЕЙ литературной ситуации фантастика явно не на первых ролях. Слишком уж фантастично то, что нынче печатается: Набоков. Замятин, Оруэлл, Хаксли. Не только по содержанию, а по самому факту выхода в свет.

Перемещение с того света на этот, «наш», стало в порядке вещей.

В ходе заполнения «белых пятен» истории и изящной словесности стремительно меняются и масштабы литературных явлений: на безбрежных белых простынях любая клякса в недавнее время казалась путеводным маяком, а сегодня ее едва и разглядишь в многоцветье всплывших из небытия материков (даже если и именуются иные из них архипелагами).

Если напечатанное «Даугавой» на рассвете перестройки «Время дождя» братьев Стругацких еще читалось как нечто значительное или уж во всяком случае многозначительное, то вышедший годом позже роман «Отягощенные злом, или Сорок лет спустя» («Юность», №№ 6 и 7, 1988) воспринимается как некий анахронизм: а стоит ли намекать на некие толстые обстоятельства, если и так все можно сказать, открытым текстом? Не был ли порожден интерес к так называемой социальной фантастике ее генетическим родством с идеологией застоя? Пишу «так называемая», держа в уме контекст мировой фантастики. Лучшие книги Стругацких также были составной частью этого контекста: в таких произведениях, как «Трудно быть богом» или «Улитка на склоне», впервые в отечественной НФ были поставлены под сомнение социально-политические аксиомы, много десятилетий господствовавшие в сознании людей. Это и определило популярность авторов, обеспечило доверие к ним — ведь факт, что любая их новая повесть и роман вызывали широкий резонанс, несмотря на то, что печатались иные из них в малотиражных провинциальных журналах. Помню, как лет пятнадцать назад на книжном рынке мне предлагали фотокопию «Улитки…», опубликованной в «Байкале». Помню, с каким наслаждением разгадывали поклонники Стругацких намеки и головоломки в «Миллиарде лет до конца света»… Но то, о чем раньше только намекалось, нынче говорится впрямую, в открытую.

И иносказания уже «не звучат». Эзопов язык недаром создан рабом, а навык к разгадыванию его культивировался в рамках сообщества несвободных. Думаю, одна из назревших задач историков — выяснить, не было ли падение рабства трагедией для скоморохов, специализировавшихся на «организации досуга» невольников…

Стругацкие взяли сюжет из времен первохристианства и параллельно ему протянули линию поступков и поучений некоего Учителя из ближайшего грядущего (оно до скуки похоже на то настоящее, которое в последнее время явлено газетами и еженедельниками). «Терпимость и милосердие» — написано на знамени мессии близкого завтра. Благая Весть новоявленного Богочеловека, который будет вознесен в иное измерение промыслом Демиурга (он же Саваоф, Сатана, Воланд и подобные им ипостаси), не расшифровывается.

Скорее всего, в разъяснение ходячего лозунга авторам сказать нечего. Оттого и образ не получился: марионетка с этикеткой. Оттого, наверное, и понадобилась грубая подсказка в конце романа: Агасфер Лукич, один из свиты Демиурга-Саваофа-Сатаны, рекомендует вознесшегося с грешной земли милосердца: «Эссе хомо!» Теми же словами («се Человек») определил Пилат выведенного на суд иудейской толпы Христа. Не будь откровенного нажима со стороны авторов читателю и в голову не пришло бы уподобить добродушного педагога евангельскому Спасителю.

Параллель из времен становление христианства выдержана в стилистике оживляжа: Иоанн Богослов, любимый ученик Иисуса, изъясняется на идиш («киш мири ин тухес») жаргоне, представляющем собой испорченный немецкий язык, занимается воровством, проводит время со шлюхами, а ежели последних нет пол рукой скотоложествует.

Измышления Агасфера Лукича о земном пути Иисуса и его учеников поданы как свидетельства очевидца, как некая объективная истина. Хотя замешены они на заурядном полуинтеллигентском невежестве. Чего стоит хотя бы утверждение о том, что во время ареста Иисуса Иоанн вступил в схватку с людьми первосвященника и потерял при этом ухо. Ведь во всех четырех евангелиях говорится, что ухо Рыто отрублено у раба первосвященника, а евангелист Иоанн (тот самый, который выведен у Стругацких в личине уголовника) свидетельствует: меч поднял Петр, будущий апостол.

Об уровня историзма этого сочинения Стругацких говорит и такой факт: автором знаменитой фразы «Верую, ибо нелепо» издревле приписываемой Тертуллиану (II в.), назван Блаженный Августин (IV в.). По приговору римского суда героя романа ссылают «в одну из самых занюханных колонии Рима, в Азию, а именно — на островок Патмос». А ведь на деле-то Асия (так правильнее) была одним из райских уголков империи. Достаточно сказать, что здесь находились богатейщие и культурнейшие города — Эфес, Милет, Смирна, Пергам, Сарды. В тамошнем Иераполе — любимом курорте императоров — собирался весь цвет римской державы. Одна, другая неточная деталь такого рода — и возведенная на зыбком фундаменте домыслов романная постройка начинает разрушаться.

Пожалуй, единственное, что, безусловно удалось авторам, — это достоверно передать накал злобы по отношению к «почвенникам», «широким славянским натурам». Один из героев Стругацких с мазохистским удовольствием перечитывает роман «Во имя отца и сына» Похоже, поэтика забытого памфлета настолько заворожила наших фантастов, что они, позабыв о читателе, решили совершить некое магическое действо для изничтожения зловредного арийско-славянского фантома. Его воплощением на сей раз становится Марек Парасюхии — еще не видя его, мы (по авторскому замыслу) пропитываемся ненавистью: «Кто-то поднимался по лестнице да так бодро, с энергичным, напористым ширканьем одежды, мощно, по-спортивному дыша и даже напевая что-то классическое — „Рассвет на Москва-реке“, не то „Боже, царя храни“. И я (главный герой — alter ego Стругацких. — С. П.) подумал злобно: это же надо, какой веселый энергичный клиент у мае пошел, наверняка с какой-нибудь особенной гадостью, с гадостью экстра-класса, с такой гадостью, чтобы уж всех вокруг затошнило, чтобы женщины плакали, сами стены блевали и сотня негодяев ревела „Бей! Бей!“…» Ну, а затем следует целая пригоршчя определений: фашист, педераст, тля, «сючка», дрянь поганая и т. п…Не только элементарная воспитанность оставлена, но и забыто, похоже, ради чего сие писано, каков отношение имеет все это к фантастическому повествованию. Желаний уколоть, погуще мазнуть грязью во имя групповых амбиций — зачем приобщать к этой возне три миллиона читателей (таков тираж «Юности»)?