Павел Амнуэль - Конечная остановка (сборник)

Ира заплакала, и так было странно видеть горькие старушечьи слезы на лице молодой женщины, что я протянул руку и ладонью стер слезинки, а потом другой ладонью пригладил распушившиеся от неожиданного порыва ветра волосы, а потом обнял за плечи, а потом мы целовались – впервые в нашей жизни и так, как много раз целовались, и так, как никогда не было, и так, как было много лет. Все было знакомо, каждое движение, каждый взгляд, каждый вздох… и не знакомо совершенно. Все было впервые и потому казалось волшебным. Я забыл о Лиле и Вовке, я целовал эту женщину, свою жену, имел на это полное право и ни о чем больше не думал, в том числе о том, что нас могли увидеть знакомые и подумать, и сказать…

Я знал каждый укромный уголок на теле этой женщины, и вопрос вырвался у меня сам собой:

– У тебя должна быть родинка на… извини…

Ира опустила взгляд, инстинктивно показав: да, именно там.

– Да, – сказала она. – А у тебя родинка на спине между лопатками. Ты ее даже в зеркале увидеть не можешь.

Именно так. Не только память была у нас общей. Мы были теми людьми – физически, – чья память о долгой совместной жизни возникла неожиданно и практически одновременно.

Лиля не спрашивала, почему я стал позже возвращаться домой. Женским чутьем она понимала, что, задавая вопросы, лишь усугубит ситуацию, в которой ничего не понимала, но о чем-то все же догадывалась. Она вообще предпочитала не замечать «мелких несуразностей жизни», как она выражалась, полагая – чаще всего правильно, – что несуразности рассосутся сами, если на них не обращать внимания. А если обратить, то придется принимать решения. Принимать какие бы то ни было решения Лиля не любила. Кстати, решение выйти за меня замуж она тоже предпочла не принимать – я сделал предложение, она выслушала и сказала, что ответит завтра. Дома посоветовалась с матерью, моей будущей тещей, и та решила: приличный парень, интеллигент, выходи.

Мы о чем-то говорили, я помогал Вовке с уроками, но мысли витали… нет, не витали, а сосредотачивались на проблеме, которая выглядела не решаемой, хотя я знал, что решение мне известно, и оно совсем не такое, какое я мог себе представить. Это физическая проблема, а не психическая, и решать ее нужно физическими методами. Точнее – вспомнить, как проблема решается.

Я заказал в академической библиотеке несколько книг по физиологии мозга и психологии. Человек – так я понял – не мог помнить о том, чего с ним не происходило. Известные случаи ложной памяти относились, если верить индуистским верованиям, к прошлым жизням. По современным представлениям, научным, это были случаи истерической памяти, а в большинстве – просто фантазией, которую невозможно проверить (была ли девочка из Бангкока в прошлой жизни рикшей в Бейпине?). Еще я нашел смутные и не очень понятные сведения о психической болезни под названием РМЛ – расстройство множественной личности. Исследован феномен, похоже, был из рук вон плохо, я понял только, что у некоторых больных личность расщепилась на несколько частей с различным самосознанием, биографией и памятью. Воспоминания больного РМЛ в том или ином состоянии, конечно, различались, но к тому, что испытывал я, это не имело ни малейшего отношения. Я помнил себя, Михаила Бернацкого, и никого другого. И Ира помнила себя – и меня, такого, каким я был и в своих собственных воспоминаниях. Мы помнили такие детали наших отношений, какие не мог знать никто, кроме нас двоих. Это были одинаковые детали, совпадавшие до мельчайших подробностей.

Чем больше я читал, тем отчетливее понимал две вещи: во-первых, современная биология (не только у нас, но, похоже, и на Западе) очень плохо разбирается в устройстве памяти, и, во-вторых, все, что мы с Ирой помнили, включая собственный уход из жизни, происходило с нами на самом деле. Моя память могла лгать, как и память Иры, но если мы оба вспоминаем одно и то же, если наши воспоминания дополняют друг друга, сочетаются друг с другом, как жестко пригнанные части головоломной мозаики, это не может быть психической болезнью, вымыслом, наведенным мороком.

Мне даже выдали вышедшую недавно на английском книгу некоего врача Моуди «Жизнь после смерти», и там я нашел описания десятков случаев, похожих на мой – на то, что я видел, пока память совсем не истончилась и погасла. Темный туннель, свет в его конце. Как я мог знать о туннеле, если никогда не читал Моуди?

Но я знал.

– Что-то надо с этим делать, так дальше нельзя, – сказал я Ире однажды, когда мы отправились гулять не в академический сад, а в парк Кирова, где, оказывается, днем аллеи были совершенно пусты, и можно было целоваться, не опасаясь посторонних взглядов.

– Мы знакомы всего три недели, – напомнила Ира, прижимаясь щекой к моему плечу.

– Мы прожили вместе всю жизнь, – возразил я, целуя ее затылок.

– Так дальше нельзя, – повторил я, когда мы, нацеловавшись, сидели на прогретой солнцем скамейке над обрывом, по которому спускался к бульвару красный жук фуникулера. – Мы с тобой муж и жена. У нас дочь. Мы не можем каждый день расходиться по своим квартирам и делать вид, будто ничего не произошло. Лиля видит, как я изменился за эти недели. Она молчит, но смотрит на меня так, чтобы я понял: она подозревает, что у меня есть женщина.

– Мама, – сказала Ира, – уже который день спрашивает: кто он. Наверно, по моему виду нетрудно догадаться…

– Надо что-то делать, – повторил я.

– Что? – сказала Ира с тоской в голосе. – Ты сможешь оставить Лилю? И сына? Миша, я люблю тебя, но откуда я знаю, это настоящее или я люблю тебя здесь потому, что полюбила там и прожила с тобой жизнь?

– Там? – похоже, сегодня я мог только повторять одно и то же, не умея вдумываться в смысл.

– Там. В другом мире.

– В другом мире… Что значит…

– Миша, ты физик, не я. Ты должен объяснить, я в этом ничего не понимаю. Если мы помним то, чего не происходило здесь, значит, все случилось с нами в другой реальности.

– В параллельном мире, – пробормотал я, вспомнив фантастические романы Саймака, Гаррисона и Шекли, а заодно (почему раньше не приходило в голову? не возникало нужных ассоциаций?) два собственных фантастических опуса, написанных лет через пятнадцать после нашего с Ирой переезда в Израиль: закрылся из-за отсутствия финансирования «Хасид», который я редактировал, другой приличной работы не предвиделось, и я целые дни просиживал дома за компьютером. На ум пришли идеи, которые я разрабатывал, когда работал в Тель-Авивском университете (вспомнилось параллельно: ушел я оттуда, потому что закончилась стипендия от министерства науки). Темное вещество, темная энергия, ускоренное расширение Вселенной – самые модные темы, я этим занимался, и сюжет возник сам собой. В несколько месяцев я написал сначала большую повесть «Храм на краю Вселенной» и следом «Мир всплывающий». Публиковать фантастику в Израиле было негде, местные издатели зареклись издавать художественную прозу – не шло это здесь, максимум что можно было продать: экземпляров сто, а то и меньше. Я послал тексты по электронной почте в Москву (воспоминания наматывались и тянули одно другое), и обе книги через год вышли в издательстве АСТ, в новой тогда серии «Звездный лабиринт».