Павел Амнуэль - Конечная остановка (сборник)

– Действительно, – повторил я. – Но месяц назад…

– Ты спрашивал о физиках! А Фрэнк Типлер – химик! В семьдесят пятому году защитил докторат в МИТе. Мне и тему назвали, но я не запомнил, химические термины вылетают из памяти, как через дырки в решете. Зачем тебе Типлер? Он работает в Калтехе, и, если тебе что-то нужно, я могу у него спросить. Мне проще, мои письма не проходят через экспертный отдел, ты знаешь.

У Шарова было особое разрешение, и Боря в своей научной переписке был избавлен от необходимости представлять письма на экспертизу.

– Нет, – сказал я, – у меня нет вопросов к Типлеру. Тем более, если он химик.

– Тогда почему…

Боре было интересно. А я не собирался объяснять.

– Спасибо, – сказал я. – До свиданья, Боря.

В этой эмуляции химик Типлер никогда не напишет книгу о Точке Омега. Но здесь он хотя бы существует.

На работе мы с Яшаром по-прежнему занимались внегалактическими рентгеновскими источниками. Я писал черновик статьи, выводил на бумаге слова, формулы, приложил графики и гистограммы. Яшар посмотрел из-за моего плеча и спросил:

– Что такое темное вещество?

Я действительно это написал – слова сами легли на бумагу. О том, что в исследуемой части Вселенной не удалось обнаружить признаков невидимой массы.

– Темное вещество… – пробормотал я, соображая, как ответить на вопрос шефа. – Ну… Вещество, которое пока невозможно обнаружить. Скажем, нейтронные звезды в галактиках, черные дыры, остывшие белые карлики.

– Так бы и писал, – недовольно сказал Яшар. – Я понимаю, почему тебе захотелось обозначить многообразие объектов одним словом, но придумывать термины не надо.

Смяв лист, я отправил его в корзину.

– Кстати, – сказал шеф, – я слышал, скоро, возможно, отменят экспертные комиссии. Можно будет посылать статьи в зарубежные журналы.

– Да? – вяло удивился я. На моей памяти экспертные комиссии отменили то ли в восемьдесят седьмом, то ли чуть позже, сейчас на дворе был восемьдесят шестой, и Горбачев еще не стал генсеком.

– Говорят, – неопределенно сказал шеф. Видимо, он тоже не особенно верил, что простым научным сотрудникам, вроде нас, разрешат беспрепятственно делиться результатами исследований с учеными в других странах. А как же престиж отечественной науки, о котором говорили на каждом заседании Ученого совета? Как же государственные секреты, которые нужно охранять от настырного внимания западных спецслужб? Вряд ли можно было считать секретом распределение масс в скоплениях. Все, что получили мы с шефом, скорее всего, уже нарисовано кем-нибудь в Кембридже или Массачусетсе. Меня часто посещало ощущение, что мы все время опаздываем, не поспеваем за мировой наукой.

Если бы я оставил фразу о темном веществе, это могло привлечь внимание к проблеме. Могло стимулировать исследования в новом направлении.

Не нужно. Не я этот термин изобрел и не здесь о нем узнал. В корзину.

Странное возникло ощущение – будто я уже выбрасывал в эту корзину именно этот лист бумаги со словами о темном веществе.

Я тряхнул головой, отгоняя несуществующее воспоминание, и заторопился домой – вечером обещал приехать Лёва.

Пройдя до выхода из академического сада, я едва не столкнулся с женщиной, спешившей навстречу. Мы оба пробормотали «извините», попытались друг друга обойти, одновременно подняли взгляды…

– Ира! – воскликнул я и протянул к ней руки.

– Миша… – она приложила ладони к щекам знакомым жестом и посмотрела на меня, как на привидение, неожиданно возникшее на ее пути. Страх? Недоумение? Но она меня узнала. Значит…

– Миша, – повторила она, и наши ладони сцепились. У Иры были холодные пальцы, и я сжал их так сильно, что, мне показалось, что-то хрустнуло – во мне или в ней, определить я не мог.

– Как долго я тебя ждал! – вырвалось у меня.

– Господи! – одновременно произнесла Ира. – Как долго я ждала тебя!

Держась за руки, мы вошли в сад и опустились на ту самую скамью, на которой уже много раз сидели. Осмотревшись, Ира сказала с удивлением:

– Я и не подозревала, что ваш академический сад так красив изнутри.

– Ваш? – уцепился я за слово. – Ты работаешь не в Институте экономики?

– Нет, – Ира внимательно меня разглядывала, поглаживая мою ладонь своей.

Если она меня узнала…

– Ты вспомнила свою смерть? – спросил я, и ладонь ее крепче сжала мою. Вспомнила. Давно?

– Твою тоже, – голос ее был еле слышен.

– Ладно, мою, – пробормотал я. – Ты прожила после меня три года…

– И три месяца, – добавила она. – И каждый прожитый без тебя день был мучением. Как хорошо, что я умерла!

Как хорошо, что наш разговор никто не слышал. Представляю, что о нас могли подумать.

Мы просидели в саду до вечера. Со стороны моря поднялась огромная рыжая полная и самодовольная луна.

– Господи! – воскликнула Ира. – Меня, наверно, уже с милицией ищут!

Я ничего не сказал, но посмотрел на часы – четверть девятого! – и подумал, что Лёва наверняка что-нибудь Лиле наплел о неожиданном заседании Ученого совета по присуждению докторских степеней.

За три часа я успел узнать, что свою жизнь от детских лет до смерти Ира вспомнила однажды, когда шла с работы. Споткнулась; хорошо, что не упала. Дыхание прервалось, сердце захолонуло. Она присела на каменный бордюр у памятника Джапаридзе…

Работала Ира не в Академии, а в Бакводоканале, переводила тексты с пяти языков – английского, французского, испанского, немецкого и польского – по заказам, разрешенным экспертным советом.

Замужем. Господи, подумал я, только этого не хватало! Детей нет (слава Богу), хотя она очень хотела. Муж? Алик его зовут. Неплохой человек, заботливый, работает в Политехе (неужели Лёва с ним знаком? Я спрашивал его об Ире, а не о ее муже, о котором не имел ни малейшего понятия!), преподает органическую химию (Лёва может его не знать, с химиками он вряд ли общается).

– Я думала, – сказала Ира отрешенным голосом, будто не о себе рассказывала, а о плохо известной ей женщине, – что любила его. Наверно, это была привязанность, привычка, мы семь лет женаты… А когда вдруг накатило, и я вспомнила свою настоящую жизнь, тебя, Женечку, все-все-все… Спросила себя: что я здесь делаю? Зачем я здесь, если уже умерла?

– Настоящую жизнь, – пробормотал я. – Ты думаешь…

– Конечно! – сказала она убежденно. – Та жизнь была настоящей, а эта как… не знаю… то есть, сейчас поняла. Только что. Ожидание. Я жила в ожидании и всегда чувствовала это.

– Всегда… С какого возраста ты себя помнишь?

Я должен был знать, в какой для нее момент возникла эта эмуляция, в каком возрасте Ира «воскресла».

– Знаешь, Миша, – задумчиво произнесла Ира, – ты хорошо спросил. Это, наверно, странно, но детство я помню по рассказам мамы. Сама я как-то… Мама любила вспоминать, я любила слушать, и у меня как бы возрождалась память. Понимаю, что на самом деле, скорее всего, не помнила, но мамины рассказы были такие живые… И мне стало казаться, будто она извлекает их не из своей памяти, а из моей.