Вадим Проскурин - Восемь дней Мюллера

— А ну пошел, дебил малахольный, — прошипел Пепе и повлек Мюллера более решительно.

Спотыкаясь на каждом шагу, Мюллер кое-как доковылял до порога храма, переступил, тут Пепе дернул его вбок и отвесил смачного пинка. Мюллер потерял равновесие, кувырком скатился с бокового крыльца и замер мордой в грязь. Пепе подошел поближе, потыкал в бедро башмаком, дурачок заворочался, стал отплевываться, вытирать жижу с морды, но куда там! Только больше размазывал, грязный стал как черт, в натуре!

Пепе нагнулся, упер руки в колени и захохотал.

— Ну ты даешь, чертила чумазый! — воскликнул он.

— Сам ты чертила, — пробормотал Мюллер.

Это он зря сказал. У блатных за такие слова полагается отвечать, а если ответа не стребовал — значит, сам виноват, признал характеристику. И то, что обозвал тебя фраер, который сам не понял, что ляпнул — не оправдание. Вилли Муха такие вещи хорошо разъясняет, очень доходчиво. Один раз не ответил, другой раз не ответил, потом сам не заметишь, как уже привык к непотребству, и когда пацаны поймуи — опустят тебя так, что дальше некуда. За базар спрашивать надо сразу!

— За речью следи, урод малахольный, — прошипел Пепе.

Подошел ближе и легонько пнул дурачка около уха. Даже не пнул, чуть-чуть прикоснулся, он же, Пепе, не дурак и не беспредельщик, понимает, что наказание должно быть соразмерным. Просто обозначил движение, чтобы ни один свидетель не смог сказать, что Пепе оставил оскорбление без ответа.

Малахольный дурачок завопил, завизжал, как свинья, ухватился за подбитое ухо, как смерд за лопату, из глаз слезы брызнули. То ли Пепе не рассчитал и врезал сильнее, чем хотел, то ли у Мюллера в дурной башке окончательно что-то передвинулось. Рожа у Мюллера стала красная, как свежая свекла, и заорал он во всю глотку:

— Ненавижу тебя, тварь, чтоб ты сдох! Убью гада, суку, убью, убью!

Будь на месте Пепе взрослый бандит или подросток лет шестнадцати наподобие Вилли Мухи, он бы развернулся и ушел, оставив паренька в истерике. Но Пепе еще не умел прощать оскорбления. Пепе свято верил, что на всякое зло надо отвечать злом, а кто не может или не хочет, тот лошара позорный и место его у параши.

Поэтому Пепе не ушел, а стал избивать Мюллера ногами. Вначале целился по плечам и бедрам, чтобы не покалечить, а потом вошел во вкус, озверел и стал бить куда попало. Мог бы насмерть забить, если бы не оттащили. Хотя это вряд ли, десятилетнему ребенку трудно забить насмерть другого ребенка.

Матрос, вмешавшийся в детскую драку, действовал стандартно — дал в рыло одному, дал другому и пошел прочь. Пепе, когда прилетело, изобразил, что сомлел, чтобы не прилетела вторая порция следом, а Мюллер покрыл проклятиями и матроса, и его маму, и до кучи бабушку, матрос дал в рыло повторно и пошел дальше. А потом Мюллер заткнулся и стал молча сидеть, прислонившись спиной к храмовому крыльцу, а задом глубоко вонзившись в дорожную грязь. Нарядный выходной костюм, специально для воскресных походов в храм, стал весь загажен и годится теперь только на тряпки. Пепе подумал, что ближайшие дни надо держаться от Барта подальше, а то Мюллер пожалуется своей страхолюдной мамашке, та пожалуется папе Отису, тот пошлет ее подальше, и она пожалуется своему хахалю, тот наедет на папу Отиса, папа Отис его пошлет, Барт пойдет куда сказали, но злобу затаит. Потом встретит Пепе одного на кухне или у сортира — запросто может напасть. Убить не убьет, но будет больно, а этого лучше избегать.

Короче говоря, встал Пепе из лужи, и потихоньку, бочком-бочком, пока Мюллер не очнулся и снова не заголосил, а то снова бить придется… короче, встал Пепе и пошел прочь, а Мюллер остался сидеть и плакать. А потом Мюллер тоже встал и пошел в ту же сторону, но не потому что хотел догнать обидчика, а потому что они жили в одном доме.

Пепе видел, как Мюллер поднялся на крыльцо и прошел в свою комнату, не разувшись и не скинув грязную одежду. В другой раз Пепе не упустил бы случая поиздеваться над дурачком, но в этот раз решил не вмешиваться. Он начал понимать, что отец вечером навешает по-любому, и не видел возможности избежать взбучки.

В комнате Мюллер завалился на сундук, служивший ему постелью, уткнулся мордой в подушку, и замер без движения. Другой на месте Мюллера сказал бы, что медитирует, но Мюллер этого слова не знал и полагал, что просто лежит и тупит.

Впервые за много лет он молился Птаагу Милосердному. Раньше он не видел в молитвах смысла, несколько раз пробовал молиться разным богам по разным поводам, но результата не было, а когда он спросил Ассоль, почему так, она его обругала и сказала, что к богам всуе не обращаются, а обращаются только по делу, а молиться насчет всякой ерунды — грех. Мюллер тогда спросил, что такое грех, Ассоль рассердилась, стала говорить пустое, дескать, сколько раз можно повторять, выискалась, дескать, грешная бестолочь на мою голову, и далее в том же духе еще минут десять. Так что Мюллер никогда не молился, и даже в храме, когда все молились, он только делал вид. Потому что если совсем не делать вид, что молишься, это неприлично, все начинают цыкать зубом и обзывать атеистом.

А теперь Мюллер молился. Он просил всех светлых богов и в особенности Птаага Милосердного, чтобы Пепе, мразь поганая, пес шелудивый, червяк козлодрищенский, короче, чтобы сдох гаденыш лютой смертью, и не издевался больше над нормальными людьми наподобие Мюллера. И если это не веская причина, чтобы обратиться к светлому богу, то тогда вообще непонятно, что такое веская причина, и если молитва не поможет, то, наверное, никакая молитва не поможет, и не будет Мюллер в будущем никогда больше молиться ибо бессмысленно. Но по мере того, как Мюллер молился, в его душе крепла уверенность, что молитва поможет, она не может не помочь.

Он вспомнил темные коридоры Роксфорда. Раньше он был уверен, что навсегда забыл эти лица и интерьеры, но теперь они представали перед ним так же ясно, как в первый раз. Луи Шило, Вальтер Бычара и Селина… необычное у нее было прозвище, смешное и нелепое, и мама Ассоль, совсем молодая, не толстая и еще не мама, и старая грымза Ксю… И в конце цепочки воспоминаний, на самом дне, у последней двери — Птааг, не как на иконе, а другой, без нимба, и волосы не уложены красиво заколками, а распущены в беспорядке и видно, что они волнистые и, похоже, крашеные, но это точно Птааг, портретное сходство несомненно. Он ведет Мюллера по крутой винтовой лестнице, мальчику неудобно, приходится идти ближе к центру лестничного колодца, а там ступени узкие и крутые, ребенка надо за другую руку держать, но Птаагу невдомек или все равно, поэтому Мюллер спотыкается, Птааг наклоняется и берет его на руки, несет дальше, а Мюллер прижимается к богу (он еще не знает, что это бог, но о чем-то подобном догадывается) и думает: «Хорошо бы это был мой папа». А лицо Мюллера не разбито, губы не кровоточат, и сам он ничуть не грязен, потому что вблизи бога грязь перестает существовать.