Владимир Михайлов - Сторож брату моему.Тогда придите ,и рассудим

— Разве службу кто-нибудь понимает? — улыбнулся я.

— Гм, — сказал Уве-Йорген.

— Прости, Рыцарь. Строй — святое место, не так ли?

— Именно.

— Значит… через тридцать пять минут, — сказал я, выходя.

Анна спала в моей каюте на широком капитанском диване — она даже разделась, как дома, и за это я опять мысленно похвалил ее. Я убавил освещение до сумеречного, сел в кресло и долго смотрел на нее — не как на желанную женщину, а как смотрят на спящего ребенка. Смотрел, не думая, не пытаясь ни опуститься в прошлое, ни подняться в будущее. Не думая о том, не произошло ли час назад между нами в этой самой каюте что-то непоправимое, потому что для каждого действия есть свое время, мы только не всегда верно угадываем его — или неверно вычисляем… Я просто смотрел, и мне было хорошо, как только может быть хорошо человеку. Тут, как и в спасении людей, нельзя было настраивать себя на возможность неудачи. Только хорошо, только хорошо могло быть — и никак не могло быть плохо.

Так просидел я полчаса. Потом встал и вышел, стараясь ступать неслышно. Жизнь, думал я, шагая по палубам тихого корабля. Она началась еще до того, как я родился, такая жизнь, и вот продолжается сейчас, через тысячелетия. Дела, дела — и любовь в антрактах. Перерыв на обед. Перерыв на любовь… когда-то все дела делались в перерывах любви. И, наверное, получалось лучше, а не хуже.

Но слишком серьезные дела у нас сейчас — жизнь и смерть. И если бы еще только наша… Но ты больше не уйдешь, Анна, милая, у нас теперь все будет пополам — и жизнь, и смерть. Любая половинка этого, а больше нечего предложить тебе.

— Итак, Рука, корабль изготовлен к походу. Установка заряжена, звезда все время в прицеле, Аверов непрерывно следит за нею, а большой компьютер…

— Кто из нас инженер, Ульдемир, — спросил Рука, — и кто из нас лучше разбирается во всем этом? Может быть, ты хочешь, чтобы я объяснил тебе, как действует установка и как в это время следует вести корабль? Ты готов слушать?

Уве-Йорген, что сидел рядом, чуть улыбнулся. Я нахмурился: со мной разговаривал инженер, а мне инженер сейчас не был нужен. Мне нужен был индеец.

— Рука, — сказал Рыцарь негромко. — А что ты видел в Садах памяти?

— О, — сказал Рука и помолчал, опустив веки. — Многое. Моих вождей и моих детей. И разговаривал с ними. Я был на охоте, и стрелы мои попали в цель. Он снова помолчал. — И потом я снова стоял на тропе войны. Как в тот день, когда меня забрали сюда. Я стоял, стрела летела в меня из засады, и я знал, что она попадает, знал еще за полсекунды до того, как тот спустил тетиву… — теперь в его голосе, негромком и монотонном, чувствовалась ярость, и я воспользовался этим.

— Слушай. Как только окажется, что звезда стала опасной — сигнал даст Аверов, а если не он, то все равно компьютер поднимет тревогу, — тебе придется выполнить то, что мы собирались сделать с самого начала. Ты сойдешь с орбиты…

— Не трать лишних слов.

— Будешь удаляться от звезды, потом затормозишься, сделаешь разворот и выйдешь на нее в атаку.

— Это даже, если никого из вас не будет на корабле?

— Именно в том случае. Потом вернешься к планете и снова ляжешь на орбиту. Если мы не подадим никаких сигналов…

— Сколько времени мне ждать сигналов?

— Если мы будем молчать — ну, скажем, две недели, то это будет означать, что мы умолкли накрепко… Тогда отправляйся на Землю. И там вместе с Аверовым объяснишь все. У Земли будет еще сколько-то времени, чтобы попытаться оказать помощь здешним людям.

— Не забывай, Ульдемир, что я не пилот. Я могу и не довести машину до Земли. Сопространственные переходы — вещь сложная. Может быть, вместо меня на корабле останется Рыцарь, а я полечу с тобой?

Но на это я не мог согласиться: Рука, я знал, выдержит до последнего, а Рыцарь — как знать — мог бы и не дождаться сигнала о действительно критическом положении. Мог ударить по звезде раньше.

— Рыцарь понадобится мне внизу. Что же, Рука, если ты не доведешь машину до Земли, значит… не доведешь.

— Я понял тебя.

— Тебе не страшно?

Гибкая Рука усмехнулся.

Если бы ты жил среди нас, — сказал он, — то не стал бы спрашивать.

— Ну извини: я не жил среди вас, а у нас в таких случаях было принято спрашивать.

— Нет, Руке не страшно.

— Ну вот и все. Что же, Уве-Йорген, если ты ничего не хочешь добавить, будем собираться и мы.

— Нет, — сказал Рыцарь. — Пока ничего.

— Я все понимаю, — сказал я. — Ребята ждут нас. Надо лететь.

Пока она одевалась в ванной, я взял сумку, кинул в нее несколько мелочей, какие могли пригодиться на планете. «Странная вещь — любовь, — подумал я. — Наверное, она настоящая тогда, когда противоречит самой себе — не решается на то, на чем, по сути, основывается. Единство противоположностей… — Затем я отпер капитанский сейф, вытащил оттуда музейный кольт и две пачки патронов. Взвесил пистолет на ладони и сунул в карман. — Не зря я выторговал его, — удовлетворенно подумал я. — И как же не хотели они давать мне эту штуку! Но тут меня было не переспорить… — Я оглядел патроны и тоже сунул в карман. — Надо надеяться, не подведут в случае чего, — сказал я сейфу. — Проба была удачной. И стрелять я не разучился…»

Вошла Анна — красивая, румяная, причесанная.

— Я готова, Уль.

— Я, кажется, тоже, — сказал я, оглядываясь, проверяя, не забыто ли, по обыкновению, что-нибудь небольшое, но важное.

— Идем?

Я хотел поцеловать ее; она подставила щеку. Мы почему-то часто не понимаем самых простых вещей; если подставляют щеку — это может, кроме всего прочего, означать, что нечего тебе соваться. Но я не подумал об этом.

— Ну, — сказал я обиженно.

— Не надо, — сказала она, и я отворил дверь.

Сучья угрожающе гнулись под его тяжестью, но не успевали хрустнуть: сильно качнувшись, Питек — нет, не Питек, а еще Нхасхушшвассам, так его звали, — перелетал на следующее дерево, руки безошибочно обхватывали облюбованную ветвь, ноги рывком подтягивались к животу, пружинно выпрямлялись — и снова мгновенный полет, другой сук, — не замедляя движения, встать на него, пробежаться до ствола, обхватив руками и ногами, мгновенно подняться на два человеческих роста выше, ухватиться за ветвь, перебирая руками — добраться до ее середины, снова колени касаются груди, распрямляются — и опять тело мелькает в воздухе, повисая на миг над пустотой…

Внизу рос кустарник, внизу с такой быстротой не пробежать, на земле ему не догнать бы оленихи, остаться без Добычи, не принести мяса женщинам и детям.

А здесь, наверху, он догнал ее. Мельком заметил два птичьих гнезда: это потом, они не убегут. Язык отяжелел от слюны. Питек быстро, прильнув к стволу (сучок оцарапал грудь; охотник даже не заметил этого), спустился на самый нижний, толстый сук, скорчился и застыл, готовый к прыжку.