Герберт Уэллс - Невидимка

— Да, — сказал Кемп, — это-то очень просто и в наше время известно всякому школьнику.

— А вот и еще факт, также известный всякому школьнику. Если кусок стекла растолочь, Кемп, превратит его в порошок, он становится гораздо более заметным в воздухе, — он становятся непрозрачным, белым порошком. Происходит это потому, что толчение умножает поверхности стекла, производящие отражение и преломление. У куска стекла только две поверхности; в порошке свет отражается и преломляется каждою крупинкой, через которую проходит, и сквозь порошок его проходит очень мало. Но если белое толченое стекло положить в воду, оно сразу исчезнет. Толченое стекло и вода имеют приблизительно одинаковый коэффициент преломления, то есть, переходя от одного к другому, свет преломляется и отражается очень мало. Положив стекло к какую-нибудь жидкость с почти одинаковым с ним коэффициентом преломления, вы делаете его невидимым: всякая прозрачная вещь становится невидимой, если ее поместить в среду с одинаковым с ней коэффициентом преломления. Достаточно подумать самую малость, чтобы убедиться, что стекло возможно сделать невидимым в воздухе, если устроить так, чтобы его коэффициент преломлении равнялся коэффициенту воздуха, потому что тогда, переходя от стекла к воздуху, свет не будет ни отражаться, ни преломляться вовсе.

— Да, да, сказал Кемп. Но ведь человек — не то, что толченое стекло.

— Нет, — сказал Гриффин, — он прозрачнее .

— Вздор!

— И это говорит доктор! Как все забывается, Боже мой! Неужели в эти десять лет мы успели совсем забыть физику? Подумайте только, сколько вещей прозрачных кажутся нам непрозрачными! Бумага, например, состоит из прозрачных волоконц, и она бела и непроницаема только потому же, почему бел и непроницаем стеклянный порошок. Намаслите белую бумагу, наполните маслом промежутки между волоконцами, так, чтобы преломление и отражение происходило только на поверхностях, — и бумага станет прозрачной как стекло, и не только бумага, а волокна ваты, волокна полотна, волокна шерсти, волокна дерева и кости, Кемп, мясо, Кемп, волосы, Кемп ногти и нервы Кемп. Словом весь состав человека, кроме красного вещества в его крови и темного пигмента волос, все состоит из прозрачной, бесцветной ткани; вот как немногое делает нас видимыми друг другу! По большей части, фибры живого человека не менее прозрачны, чем вода.

— Конечно, конечно! — воскликнул Кемп. — Я только вчера вечером думал о морских личинках и медузах.

— Теперь вы меня поняли! Вы поняли все, что я узнал, и что было у меня на уме через год после моего отъезда из Лондона, — шесть лет назад. Но я держал язык за зубами. Работать мне приходилось при страшно неблагоприятных условиях. Гоббема, мой профессор, был научный шалопай, вор чужих идей, и он постоянно за мной подглядывал. А ведь вам известны мошеннические нравы ученого мира! Но я ни за что не хотеть разглашать смою находку и делиться с ним ее честью. Не хотел, да и только. Я продолжал работать и все более приближался к обращению формулы в опыт, в действительность, не говоря никому ни слова: мне хотелось сразу ослепить весь мир своей работой и прославиться сразу. Я занялся вопросом о пигментах, чтобы пополнять некоторые пробелы, и вдруг, — нечаянно, совершенно случайно, — сделал открытие в физиологии…

— Да?

— Вы знаете окрашивающее кровь красное вещество; оно может быть превращено в белое, бесцветное, не теряя ни одного из прочих своих свойств.

Кемп издал восклицание недоверчивого изумления.

Невидимый встал и зашагал взад и вперед по маленькому кабинету.

— Вы удивляетесь, — и не мудрено. Я помню эту ночь. Было уже очень поздно; днем меня осаждали безмозглые, любопытные студенты, и я работал иногда до зари. Помню мысль эта поразила меня внезапно, явилась мне вдруг во всем блеске и всей полноте. «Можно сделать животное, — ткань, — прозрачной! Можно сделать его невидимым! Все, кроме пигментов. Я могу быть не видим!» — сказал я себе, внезапно сообразив, что значило, при таком познании, быть альбиносом. Тут было что-то ошеломляющее. Я бросил фильтр, над которым возился, отошел и стал смотреть в огромное окно на звезды. «Я могу быть невидим», — повторил я. Сделать такую вещь значило бы заткнуть за пояс самоё магию. Передо мной предстало, не омраченное никакими сомнениями, великолепное видение того, что могла значить для человека невидимость, таинственность, власть, свобода. Никаких отрицательных сторон я не видел. Подумайте только! Я, убогий, бедствующий, загнанный профессор-демонстратор, учивший дураков в провинциальном коллэдже, мог вдруг стать — вот этим. Я спрашиваю тебя, Кемп, если бы ты… Всякие, поверь, кинулся бы на такое открытие. Я проработал еще три года, и с вершины каждой горы затруднений, которые превозмогал, открывалась еще такая же гора. Какое неисчислимое количество подробностей! Какое постоянное раздражение! И постоянное шпионство профессора, провинциального профессора. «Когда же вы издадите, наконец, свою работу?» — спрашивал он меня беспрерывно. И эти студенты и эта нужда! Три года прожил я таким образом. И через три года мук и скрытничанья убедился, что докончить работу мне невозможно… Невозможно!..

— Как это? — спросил Кемп.

— Деньги!.. — сказал Невидимый, отошел к окну и стал смотреть и него.

Вдруг он обернулся.

— Я обокрал старика: обокрал отца… Деньги были чужие, и он застрелился.

С минуту Кемп просидел молча, глядя в спину безголовой фигуры у окна. Потом он вздрогнул, пораженный какой-то мыслью, встал, взял Невидимого за руку и отвел его от окна.

— Вы устали, — сказал он, — и все ходите, а я сижу. Возьмите мое кресло.

Он поместился между Гриффином и ближайшим окном.

Гриффин помолчал немного, потом вдруг заговорил опять.

— Когда это случилось, — сказал он, — я уже бросил Чизельстоуский коллэдж. Это было в декабре прошлого года. Я нанял в Лондоне большую комнату без мебели в огромном, весьма неблагоустроенном доме, в глухом переулке, около Портланд-Стрита. Комната моя была загромождена разными приспособлениями, которые я купил за его деньги, и работа подвигалась, — медленно и успешно, — подвигалась и концу. Я был похож на человека, вышедшего из густого леса и вдруг наткнувшегося на какую-то бессмысленную трагедию. Я поехал хоронить отца. Голова моя была всецело занята моими исследованиями, и я пальцем не шевельнул, чтобы спасти его репутацию. Помню я похороны: дешевенький гроб, убогую церемонию, открытый всем ветрам, промерзший косогор и старого товарища отца по университету, совершавшего над ним погребальный обряд, — бедного, черного, скрюченного старичка, страдавшего сильным насморком. Помню, как я шел назад в опустевший дом, по бывшей прежде деревне, обращенной теперь в уродливое подобие города, заваленной мусором и заросшей по окраинам, на месте прежних, заброшенных теперь полей, мокрым непролазным бурьяном. Помню себя к виде тощей черной фигуры, бредущей по скользкому, блестящему тротуару, помню свое странное чувство отчужденности от убогой добродетели и мелкого торгашества окружающего мира… Отца я не жалел вовсе, Он казался мне жертвой собственной глупой сантиментальностью. Общепринятое ханжество требовало моего присутствия на похоронах, но лично мне не было до них никакого дела. Однако, когда я возвращался по Гай-Стриту, мне вдруг припомнилось на мгновение прошлое.