Борис Воробьев - Мир «Искателя», 1998 № 03

«Додж» выехал навстречу потоку, идущему на запад, развернулся под звуки рожков и проклятий водителей и поехал за мной. Я бы не поверил, что кто-то проделал все это совершенно безнаказанно на Центральной авеню, но то ли фараоны позасыпали, то ли из-за жары не хотели ни во что ввязываться.

На перекрестке с Уэствуд-авеню я снова глянул в зеркало. «Додж» сидел прямо у меня на хвосте. Я видел, как водитель небрежно развалился за баранкой, в зубах — манильская сигара, локоть руки лежит на опущенном стекле. Я чуть поддал вперед, чтобы увидеть и запомнить его номер. Если он следит за мной, значит, работает очень грубо. На Голливуд-авеню я прибавил газу и погнал машину вверх со скоростью 65 миль в час. «Додж» после некоторого колебания рванул вперед и заревел у меня за спиной. У бульвара Футхилл я прижался к бордюру и резко тормознул, «додж» промчался мимо. Водитель даже не посмотрел на меня. Он поехал дальше, к трассе, соединявшей Лос-Анджелес и Сан-Франциско.

Я записал номер на старом конверте рядом с фамилией дока Бьюли и аккуратно убрал конверт в набедренный карман. Затем снова завел мотор и выбрался на Скайлайн-авеню. Где-то посередине этой улицы я увидел блестевшую на солнце медную дощечку. Она была прикреплена к низкой деревянной калитке, охранявшей сад и двухфасадное бунгало из канадской сосны. Скромное, тихое местечко, чуть ли не трущобы по сравнению со стоявшими по обе стороны от него ультрасовременными домами.

Я подъехал и высунулся из окна, однако разобрать на таком расстоянии стершуюся надпись на дощечке оказалось невозможно. Пришлось вылезти и подойти поближе. Хотя расшифровать надпись даже и тогда оказалось нелегко, я все же разобрал достаточно, чтобы убедиться, что это жилище доктора Бьюли.

Пока я нащупывал щеколду на калитке, оливково-зеленый «додж» воровато пронесся по дороге. Водитель сделал вид, что не смотрит в мою сторону, но я понял, что он увидел меня и куда я иду. Я прервал свое занятие и посмотрел вслед машине. Она быстро пронеслась по дороге, и я потерял ее из виду, когда она свернула на Уэствуд-авеню.

Я сдвинул шляпу на затылок, вытащил пачку «Лаки Страйк», закурил и убрал пачку. Затем отодвинул щеколду и прошел по гравийной дорожке к бунгало.

Садик был маленький и компактный и такой же аккуратный, как солдатский барак в инспекционный день. На окнах висели выцветшие желтые шторы. Парадную дверь не мешало бы покрасить. Впрочем, это же можно было сказать и обо всем бунгало.

Я нажал большим пальцем на кнопку звонка и стал ждать. Вскоре осознал, что кто-то подглядывает за мной из-за штор. Тут уж я ничего не мог поделать, кроме как напустить на себя приятное выражение и ждать. И я принял приятное выражение лица и стал ждать.

И как раз когда я уже решил, что надо бы позвонить снова, я услышал звук, какой издает мышь в панельной обшивке, и входная дверь отворилась.

На меня смотрела маленькая худенькая женщина, похожая на птичку. На ней было черное шелковое платье, которое, вероятно, могло бы считаться модным лет пятьдесят назад, если бы вы жили в глуши и никто бы не посылал вам журнал «Вог». На тонком старом лице лежала печать усталости, а ее глаза сообщили мне, что жизнь для нее не очень-то в радость.

— Доктор дома? — спросил я, приподнимая шляпу и понимая, что уж если кто и оценит учтивость, так это она.

— Да, разумеется. Он в саду за домом. Я позову его.

— Пожалуй, не надо. Уж лучше я сам пойду туда и потолкую с ним. Я не пациент. Я лишь хотел задать ему один вопрос.

— Да. — Взгляд надежды, который стал было появляться у нее на лице, погас. Ни одного пациента. Никакого гонорара. Всего лишь молодой детина с каким-то там вопросом. — Надеюсь, вы не надолго его задержите? Он не любит, когда его беспокоят.

— Я его не задержу.

Я приподнял шляпу и поклонился, как, в моем представлении, кланялись ей в свое время молодые люди, и ретировался по садовой дорожке. Она закрыла парадную. Мгновение спустя я узрел ее тень: она разглядывала меня через жалюзи переднего окна.

Я проследовал по тропинке к саду за бунгало. Возможно, как лекарь док Бьюли звезд с неба не хватал, но как садовник он явно был на высоте. Мне бы очень хотелось привести сюда трех садовников Кросби, чтобы они поглядели на этот сад. Он бы, возможно, поколебал их представления о жизни.

В самом конце сада стоял, склонившись над огромной георгиной, высокий старик в белом пиджаке из легкой натуральной ткани «альпага», желтой панаме, желтовато-белых брюках и ботинках с эластичными вставками. Он смотрел на георгину, как доктор, осматривающий ваше горло, когда вы произносите «а-а-а», и, вероятно, находил георгину гораздо интереснее.

Когда я приблизился, он резко поднял глаза. Изборожденное морщинами лицо очень напоминало кожицу высушенного чернослива, а из ушей торчали жесткие седые волосы. Лицо не благородное и не умное, обыкновенное лицо очень старого человека, который доволен собой, уровень требований не очень высок, которому уже все безразлично, который упрям и несколько туповат, но который так и остался не сломлен.

— Добрый день, — поздоровался я. — Надеюсь, я вам не помешал?

— Приемные часы с пяти до семи, молодой человек, — сказал он таким тихим голосом, что я едва его расслышал. — Сейчас я вас принять не могу.

— Я к вам совершенно по другому делу, — сказал я, заглядывая ему через плечо на георгину. Та была красавица: двадцать сантиметров в поперечнике, не меньше, и без единого пятнышка. — Моя фамилия Мэллой. Я старый друг Джэнет Кросби.

Он нежно коснулся георгины пальцами с утолщенными суставами.

— Кого-кого? — безо всякого интереса нерешительно произнес он: всего лишь глуповатый старик с цветком.

— Джэнет Кросби, — ответил я. Стоять на солнце было жарко, а от гудения пчел, запаха всех этих цветов я и сам стал каким-то рассеянным.

— Ну и что с ней?

— Вы подписали свидетельство о ее смерти.

Он оторвал взгляд от георгины и посмотрел на меня.

— Кто, говорите, вы такой?

— Виктор Мэллой. Меня несколько тревожит смерть мисс Кросби.

— А с чего бы? — спросил он, и в глазах его промелькнул страх. Он знал, что он старый, туповатый, рассеянный. Он знал, что, продолжая практиковать, он в его возрасте рискует рано или поздно совершить ошибку. Я видел, что он подумал, что сейчас я обвиню его в этой ошибке.

— Ну, понимаете, — мягко заговорил я, не желая особенно его пугать, — меня не было здесь три или четыре года. Джэнет была моим очень давним другом. Мне бы и в голову никогда не пришло, что у нее слабое сердце. Узнать, что она ушла подобным образом, оказалось для меня страшным ударом. Я хочу удостовериться, что не произошло ничего плохого.

Мускул у него на лице дернулся. Ноздри расширились.