Борис Воробьев - Мир «Искателя», 1998 № 03

Я спустился в лифте в вестибюль и прошел вниз в подвал по темному и пыльному лестничному пролету. Передо мной оказалась дверь с единственным на ней словом: «Швейцар».

Я постучал. Появился худощавый старик с длинной тонкой шеей, одетый в выцветшие рабочие брюки из хлопчатобумажной саржи. Он был стар, ему было скучно, и от него слегка пахло креозотом и виски.

Он прищурился на меня без особого интереса, и из старого флегматичного горла выскочило одно слово:

— Да?

У меня создалось впечатление, что если только я не встряхну его как следует и не выведу из летаргического состояния, помощи мне от него не видать. Судя по его виду, он редко выходил на свет, а его контакты с людьми бывали редки. У них с Рип Ван Винклем получилась бы отменная команда, при условии что за всем бы присматривал Винкль, а не наоборот. Ни в коем случае не наоборот.

Я наклонился и сунул палец в его нагрудный карман.

— Слушай, дружок, — круто, как фараон из Орчид-Сити, сказал я. — Отряхни сено с волос. Мне нужна твоя помощь. — Разговаривая, я раскачивал его взад и вперед. — Квартира двести сорок шесть — в чем там дело?

Он дважды сглотнул. Я думал, что во второй раз кадык вообще не появится на поверхности, но он-таки появился.

— Что там такое с квартирой двести сорок шесть? — спросил он.

— Это я тебя спрашиваю. Входная дверь открыта, внутри никого нет. Вот где твой выход на сцену, дружок. Тебе бы следовало знать, когда входная дверь остается открытой.

— Она там, наверху, — по-совиному сказал он. — В это время она всегда там.

— Только в этот раз ее там нет. Идем, дружок, поднимемся наверх и поглядим.

Он покорно пошел со мной. Когда мы поднимались в лифте, он сказал:

— Она всегда была славная девушка. Зачем она понадобилась полиции?

— А я разве сказал, что она нужна полиции? — спросил я и хмуро ему улыбнулся. — Я только и хочу знать, почему входная дверь открыта, когда ее там нет.

— Может, она вышла и забыла запереть ее, — подумав, сказал он. Я видел, что эта идея доставила ему удовольствие.

— А ты соображаешь, — сказал я, когда лифт со скрипом остановился. Я с радостью вышел из него. Он, казалось, недостаточно силен, чтобы поднять даже одного человека, не говоря уже о двух. — Ты видел, как она выходила?

Он сказал, что не видел.

— А увидел бы, если бы она действительно вышла?

— Да. — Он заморгал, и кадык у него снова заходил. — Из моей комнаты виден вход в подъезд.

— Ты уверен, что она не выходила в последние десять минут?

Нет, в этом он не мог быть уверен. Он готовил себе ланч.

Мы прошли по длинному коридору в тупичок, а оттуда — в квартиру сиделки Гэрни, заглянули во все комнаты, но ее по-прежнему не оказалось ни в одной из них.

— Ее нет, — сказал я. — Как еще она могла выйти из здания, если не через подъезд?

Посмотрев на стену долгим пустым взглядом, он ответил, что другого выхода нет.

Я ткнул пальцем в квартиру напротив.

— А кто эта толстушка, которая ест сливы?

На этот раз его кадык совсем пропал.

— Сливы?! — повторил он и попятился. По-моему, он решил, что я чокнутый.

— Да. Так кто она?

Он посмотрел на дверь квартиры 244, заморгал и повернул на меня испуганные глаза.

— Там, мистер?

— Да.

Он покачал головой.

— Там никто не живет. Эта квартира сдается.

Я ощутил, как у меня по спине побежал вдруг холодок. Я прошел мимо старика и нажал на кнопку звонка большим пальцем. Я слышал, как звонок звонит и звонит, но дверь никто не открывал.

— У тебя есть отмычка?

Он порылся в карманах, вытащил какой-то ключ и протянул мне.

— Там никого нет, мистер, — сказал он. — Квартира пустует уже несколько недель.

Я повернул ключ в замке, толкнул дверь и вошел в прихожую, точно такую же, как и прихожая у сиделки Гэрни. Быстро осмотрел все комнаты. Квартира была совершенно пустая.

Одно окно выходило на пожарную лестницу. Я поднял раму и высунулся. Внизу был переулок, ведущий к Скайлайн-авеню. Сильный мужчина мог бы запросто спуститься с девушкой по этой лестнице к поджидавшей внизу машине.

Высунувшись подальше, я увидел на одной из железных ступенек косточку от сливы. Как жаль, что она ее не проглотила, может, и подавилась бы.

Было время, когда я с гордостью воображал, что у меня некрикливый, хорошо обставленный, сверхроскошный кабинет, который производит впечатление на клиентов. Мы с Полой потратили уйму с таким трудом заработанных денег на мой письменный стол, на ковер и драпировку, на книжные шкафы. Мы даже разорились на пару оригинальных акварелей, написанных одним местным художником, который, если судить по ценам, считал себя принадлежащим к старым мастерам. Возможно, он действительно к ним принадлежал, хотя лично для меня это была тайна за семью печатями. Все это было еще до того, как мне представилась возможность повидать другие кабинеты в «Орчид билдингс». Одни из них были получше моего, другие нет, однако при виде их у меня не возникало желания переделать свой собственный. Одно возникло у меня, только когда я вошел в кабинет Манфреда Уиллета, президента фирмы адвокатов «Глинн энд Коппли». Я с одного взгляда понял, что до него мне явно далеко. По сравнению с его кабинетом мой напоминал трущобы Истсайда.

Комната была просторная, с высоким потолком, с дубовыми панелями. В дальнем ее конце, под тремя огромными, до потолка, окнами помещался письменный стол, такой здоровенный, что на нем можно было бы играть в бильярд. У камина, в котором мог бы спрятаться небольшой слон, стояло четыре или пять кресел и большой мягкий диван. Ворс на ковре был до того толстый, что его впору было подстригать газонокосилкой. На каминной доске и на разбросанных по всей комнате фигурных столиках лежали отборнейшие резные вещицы из нефрита. Прибор на письменном столе был чистого серебра, его постоянно начищали до блеска. Белые жалюзи не пропускали солнца. Температуру в комнате регулировал тихо работающий кондиционер. Двойные окна, звуконепроницаемые стены и обитая резиной дверь настаивали на полной тишине. В таком кабинете урчание в животе показалось бы столь же громким, как грохот целой тонны гравия, сброшенного в мусоропровод.

Манфред Уиллет сидел на мягком вращающемся стуле за этим огромным столом, куря толстую овальную сигарету с золоченым мундштучком. Это был высокий, солидный мужчина лет сорока пяти, черные волосы подернуты сединой, чисто выбритое удивительно красивое лицо под цвет орехового дерева стола. При виде его сшитого в Лондоне костюма позеленел бы от зависти любой киноактер, а его сорочка была столь же безупречна и бела, как первый весенний подснежник.

Он не прерывал меня. Серо-зеленые глаза неотрывно смотрели на изысканный серебряный чернильный прибор на столе, большое тело не двигалось. Лицо цвета орехового дерева было столь же невыразительным и пустым, как дырка где-нибудь в стене.