Ежи Жулавский - Лунная трилогия: На серебряной планете. Древняя Земля. Победоносец

— Грядут беды, беды неслыханные! Осквернят шерны всех дев людских, высохнет море Великое, схватится в камень земля и родить перестанет! Грядет погибель всякому, кто истинного Победоносца дожидаться не схотел и самозванцу предался! Изыдет пустыня хищная из предела своего и пожрет жилища людские и житницы, дабы самый след грешников обратился во тлен!

Он долго не мог остановиться, изобретая все новые кары на головы грешников, но в конце концов притомился и замолк, решив, что пронял-таки первосвященничью душу. Удивляло одно: почему Элем не падает на колени и не кается? Рыбакам и четвертой доли сказанного хватало, чтобы они в страхе попадали ниц и покаялись не только в прошлых грехах, но и в будущих, за чад и потомков своих.

Элем выслушал пророка сдержанно и сосредоточенно, хотя и с непонятной усмешечкой — казалось, он мысленно взвешивает смысл и весомость прорицаний. При каждом удачном и звучном обороте первосвященник с пониманием кивал, а когда пророк начинал повторяться или делался нуден, Элем неодобрительно морщился. Дослушав до конца, удовлетворенно улыбнулся.

— Неплохо, неплохо, — сказал он и потрепал Хому по плечу. — Там, в Полярной стране, я и знать не знал, что ты у нас такой речистый. Ни дать ни взять, пророк.

Поведение первосвященника показалось Хоме несколько несоответственным, но, не желая оттолкнуть душу, близкую к покаянию, он грешника не попрекнул, а начал прикидывать, с какого боку продолжить удачно начатое дело взращения доброго семени.

Тем временем Элем сел и велел Хоме приблизиться. Долголетняя привычка к смиренному послушанию заставила Хому поспешно подойти, он уже готов был отвесить поясной поклон давнему настоятелю, однако вовремя припомнил о перемене в своем положении. Но возможности продолжить речь на свой лад не получил, потому что первосвященник сбил его с толку вопросом:

— А теперь скажи мне, Хома, по какому такому поводу ты решил, что прибывший с Земли Победоносец вовсе не Победоносец? Только не пророчествуй, а постарайся выразиться четко и ясно.

Хома свел руки, насколько позволяли наручники, и начал отсчитывать по пальцам:

— Перво-наперво, мертвые не восстали к нему с поклоном, как было писано. День не сделался вечный, как у пророков сказано, а по-старому приключается ночь — это два. Не расступилось море, чтобы ему на шернов иттить — это, стало быть, три. Не сам он шернов побивает, а людям велит — это четыре. Мертвые не восстали — это пять…

— Было, было, — перебил Элем. — Ну-ка, еще что-нибудь!

Хома взъярился, в нем снова ожил пророческий пыл, менее обременительный, чем мелочные подсчеты. Но первосвященник вовсе не собирался терпеливо слушать, как слушал прежде. Он довольно грубо прервал поток ввергающих в дрожь предсказаний, вызвал солдат и велел отвести пророка в тюрьму.

— Авось, там придумаешь кое-что поцветистей, — съехидничал вслед.

Из кабинета Хому пришлось выталкивать силой, поскольку он заупрямился. Однако не потому, что не хотел уходить, а из принципа, полагая, что начинается мученичество. Он был немало удивлен, когда его втолкнули в сухую и светлую камеру, где были все нехитрые удобства, достаточные ему по возрасту и здоровью. Осмотревшись на новом месте, он удивленно покачал головой и не без робости спросил у надзирателя через окошечко в двери, скоро ли будет побит камнями. Надзиратель во все горло расхохотался и посоветовал заняться краюхой хлеба, что лежит на столике, ведь наверняка же давно не ел. Хома по привычке занялся было обращением надзирателя, дабы тот отрекся от Лжепобедоносца, но надзиратель клевал носом и не прислушивался. Только-только старик добрался до самых живописных предсказаний о неизбежной гибели лунного мира, надзиратель сладко зевнул и захрапел…

Тем временем на площади появился Севин и обратился с речью к народу, по обычной логике толпы, возмущенному равно и выходкой Хомы и его арестом.

Первосвященнического клеврета встретили криком и градом оскорблений. Он, однако, невозмутимо переждал этот всплеск народных чувств с застывшей улыбкой на худощавом лице, а как только на мгновение установилась тишина, воспользовался ею и громко объявил:

— Его Высочество первосвященник Элем прислал меня узнать, какова будет ваша воля поступить со схваченным стариком!

Эти слова произвели удивительное действие. Народ был привычен узнавать волю первосвященника и тогда прекрасно знал, что делать: если был настроен благодушно, то слушал дальше; если нет — возражал громким криком. Но вопрос Севина поверг толпу в замешательство. Что бы ни придумал Элем, толпа была готова поступить наперекор, а выходило, что никто не знает, каковы его намерения. Даже глядя на солдат, ничего путного не приходило в голову: солдаты мирно сидели на паперти, оружие отложили и калякали промеж собой, потягиваясь на солнышке.

Крики притихли, зато там и сям начались свары между отдельными кучками. Севин и это переждал спокойно, а потом провозгласил, хотя толпа никоим образом своей воли не выразила:

— Его Высочество весьма доволен, что его воля и ваша едины. Он намерен сделать как раз то самое, что подсказано вам умудренностью вашей: поместить Хому во дворце, в удобном помещении, учинить ему подробный расспрос, а потом выдать вам, чтобы вы сами рассудили, как с ним поступить.

И толпа разошлась, восхваляя Элема…

Ближе к вечеру Ихазель снова побывала у Крохабенны. Выслушав ее рассказ, старик угрюмо задумался.

— Нельзя было Элему мирволить, до клобука допускать, — сказал он наконец. — Ошибка вышла.

Ихазель возразила, что ошибка исправима: Крохабенне достаточно предстать перед толпой, и его будут приветствовать как владыку. Но старик несогласно покачал головой.

— Уж говорено тебе было, и еще раз повторю: поздно, — сказал он. — Появлюсь — людей с толку собью. Придется ждать здесь, в сторонке.

Ихазель не настаивала. И выглядела нехорошо: глаза как туманом застланы, губы поблекли, дрожат…

Когда она на закате возвращалась стынущим морем, сидя в лодке лицом к золотому заходящему солнцу, на ланитах у нее горел нездоровый румянец, просвечивающий откуда-то изнутри сквозь бледную кожу, а под ввалившимися черными глазами синели круги.

Ближе к берегу она расслышала городской шум на площадях и перед домами. Кто-то ругался, кто-то кого-то звал, кто-то с кем-то торговался или сварился, кто-то пел — кипела суетливая и мелочная злоба дня, и губы у Ихазели крепко поджались от неудержимого отвращения. Она зажмурилась, надеясь воскресить в памяти светлый образ Победоносца, но вопреки усилию воли под закрытыми веками явилась ширококрылая черная тень шерна Авия, который уставился на нее во всю четверку горящих, налитых кровью бельм.