Ант Скаландис - Скажите там, чтоб больше не будили

Геннадий стоял, упершись руками в подоконник, и смотрел вниз. За окном все так же бесшумно и обреченно падал снег. Снежинки долетали до мокрого асфальта и таяли, прижавшись к нему. Во двор въехала черная "Волга". Из "Волги" вышел человек, одетый во все черное, прошел по белой, запорошенной траве, оставляя на ней черные следы, и скрылся в подъезде.

Геннадий вытянул шею и принялся ловить губами снежинки.

9. Закон Луча

В комнату вошел Джойс.

- Здравствуйте, Геннадий. Мне рассказал про вас Мирослав, и вот я уже здесь.

Все это было сказано на весьма чистом русском языке, и Геннадий, ответив на приветствие, не преминул удивиться.

- А, - махнул рукой Джойс, - здесь это элементарно, язык изучается за несколько дней. Вы это еще освоите. Перейдем к делу. Меня интересует ваш УАН. Ланьковский сделал очень похожую штуку у себя в Гдыне, а я собрал почти то же самое там, в Миннесоте. Мы уже обменивались опытом, поэтому смотреть обе конструкции не имеет смысла.

Достаточно одной. Гдыня ближе Миннесоты. Есть предложение лететь туда.

Марина не возражала, и уже через час глайдер, ведомый Джойсом, взметнув соленые брызги, садился на знаменитом балтийском пляже, прямо на полосе прибоя. Белый купол лаборатории Ланьковского торчал над прибрежными кустами, как гигантское врытое в землю яйцо.

- Надеюсь, вы понимаете, - сказал Джойс, уже в который раз подводя Геннадия к своей главной мысли, - машина Ланьковского, да и моя тоже создавались не для наслаждений. В этом - главное различие. Мы просто хотим перебраться туда, откуда ушли. Но принцип аналогичный. Вы понимаете? Только мы чего-то не учитываем, и именно вы, Геннадий, - на вас надежда - можете нам помочь. Сделайте из машины Джойса - Ланьковского этакий "УАН наоборот", и благодарное человечество поставит вам памятник, какого не ставили еще никому.

- А зачем? - спросил Геннадий.

- Зачем вам памятник? - не понял Джойс.

- Нет. Зачем знать обратный путь? Чтобы любому открыть прямой?

Чтобы сюда повалили всей испакостили и этот мир, как тот? Нужно ли, Кэрол?

- Э-э, Геннадий! Вы задаете вопросы из области морали. А мораль вне науки. Или наука вне морали - как хотите. И если бы Эйнштейн и Резерфорд задавали себе много лишних вопросов, наука, пожалуй, бы до сих пор топталась в девятнадцатом столетии.

- А может быть, и к лучшему? Без Хиросимы-то?

- Нет, Геннадий. Вот это уж точно нет. Даже с позиций самой рафинированной морали. Во-первых, Хиросима - это семечки по сравнению со сталинскими и гитлеровскими лагерями, где все вполне обошлось без достижений передовой науки. А во-вторых... Эх, Геннадий, загадочная русская душа, втянули-таки вы меня в дискуссию о морали! Так вот, вовторых, науку никогда нельзя остановить. Если не мы, значит, кто-то другой. Так, может быть, все-таки лучше мы? Вот неужели вам, лично вам не хочется вернуться туда?

- Мне? Мне безумно хочется, но...

- Вот видите. И никаких "но". Пойдемте к Ланьковскому.

Ланьковский был у себя. И прибор был готов к работе.

Геннадий проверил все системы, попросил заменить несколько элементов, подправил настройку, на две десятых повысил температуру раствора... И сел. Было немного страшно, но это был атавистический страх, своего рода воспоминание о страхе, ведь в этом мире бояться было решительно нечего. И он отбросил все лишние, мешающие мысли и скомандовал: - Пуск.

Они отключили прибор и растолкали его через восемьдесят часов.

Так было запланировано, чтобы, с одной стороны, не слишком рисковать, а с другой - чтобы хватило времени т а м на оценку ситуации.

Джойс и Ланьковский спали по очереди и ели, не выходя из лаборатории все это время. В назначенный час они с помощью комплекса хорошо отработанных мер обеспечили Геннадию плавный, без отрицательных эмоций, переход из мира в мир, но тот все равно долго не приходил в сознание. И когда Бариков наконец открыл глаза, оба ученых спросили чуть не в один голос: - Ты был там?

- Был, - сказал Геннадий. - Но не там.

- Ты абсолютно уверен? - Джойс был в отчаянии.

- А ты полагаешь, что наш мир можно перепутать еще с каким-то?

- Закон Луча, - угрюмо молвил Ланьковский, не сказал, а именно молвил. - По-видимому, я все-таки прав.

- Да, Славик, - подтвердил Геннадий. - Ты все-таки прав. Абсолютно прав.

- Но погодите, Геннадий, - нервничая, Джойс сбивался с "вы" на "ты" и обратно. - Ведь вам же удалось однажды вернуться туда. Значит, Закон Луча не абсолютен. Хоть это-то вы понимаете?

- Нет, - ответил Геннадий тупо, - этого я не понимаю.

Потом вскинулся:

- Я именно этого и не понимаю! Именно этого! А вы говорите... Что возвращение назад? Тогда было что-то совсем другое... Была иллюзия, просто иллюзия.

- Бросьте, Геннадий, иллюзия - не научный термин. О каких иллюзиях можно говорить всерьез в наших с вами исследованиях?

- Не знаю, - сказал Геннадий. - Отстаньте от меня все. Я ничего не знаю. Отстаньте от меня все! - закричал он и выбежал из лаборатории.

За белыми стенами была ночь. Глухая, беззвездная, очень черная.

Геннадий медленно побрел вдаль, к невидимому в темноте морю, ориентируясь на шум, на мерное тяжелое дыхание большой воды. Он шел до тех пор, пока тихая, спокойная волна не окатила ему ноги. Волна была холодной и неожиданной, как пробуждение. И он вздрогнул и закричал в темноту:

Скажите там, чтоб больше не будили!

И пусть ничто не потревожит сны.

Что из того, что мы не победили?

Что из того, что не вернулись мы?

Геннадий стоял теперь уже по колени в море и плакал.

Его нашли на следующее утро, когда по заявлению соседей милиция взломала дверь.

В квартире было холодно, как на улице, и стоял скверный запах. Он лежал в какой-то совершенно нелепой позе поперек карниза, свесившись головой наружу, а ногами зацепившись за раму открытого окна.

Его закоченевшие изрезанные руки сжимали осколки стекла и разноцветные обрывки проводов. Невидящие мертвые глаза были напряженно раскрыты, а желтая рубашка, ставшая наполовину бурой от крови, была еще и мокрой насквозь от шедшего всю ночь напролет снега.