Сергей Рублёв - Испытание

…Первой проснулась ноющая боль в ногах. Мутный утренний свет обозначил нутро улага; сизо просвечивали провисшие шкуры… Сморщившись, Антон отвернул голову от смердящей плохо выскребленными потрохами стенки. За три месяца можно бы и привыкнуть… Сырой холодок тянул от входного клапана — поежившись, он начал осторожно выбираться из вороха засаленных мехов. Нужно успеть, пока все спят… Звенящая тишина не давала обмануться — по местному времени часов семь. Для племени, привыкшего спать по пятнадцать часов кряду, немыслимая рань. Ничего, это ему потом еще аукнется — часов через двадцать…

Выпростав непослушные ноги из путаницы тряпья, он, напряженно вслушиваясь в дыхание спящих, на четвереньках прополз к выходу. Все — глотнув бодряще-сырого воздуха, он суетливо принялся заделывать щели в клапане — не дай бог, кто проснется от холода. В прошлый раз его выгнали из улага — не хотелось вновь продрожать всю долгую шестнадцатичасовую ночь…

Подобрав припрятанный с вечера костыль, он тихо порадовался такой своей предусмотрительности — детки Трепаря отличались неутомимой любознательностью. Кривая усмешка не сходила с лица Антона, пока он ковылял до закрайни — «детки», «любознательность»… Три месяца плена переделали его речь в какой-то садомазохистский треп. С этого дня… Да, с этого самого дня — как он мог забыть! — надо отучаться… от эвфемизмов.

Мудреное слово выскочило, словно чертик из шкатулки — никчемное напоминание о прошлой жизни. Он упрямо качнул головой — пусть! Сегодняшний день — последний…

…Найдя укромное местечко у выгона, он сел на кочку за стогом кое-как накиданного сена и, морщась и покряхтывая, начал разматывать грязные тряпки — сначала на одной ноге, потом на другой. Осторожно протер сочащиеся гноем раны и вновь замотал приготовленным чистым холстом. Постиранный с вечера, он еще не высох и неприятно леденил кожу.

Потопав для согрева, Антон набрал пригоршни мерзлой грязи и тщательно растер ее на чистой, отстиранной с таким трудом холстине. Жаль, конечно — можно было потом перевернуть ее и замотать заново. Но сегодня, в свой последний беспросветный день, Антон не хотел рисковать — потерпит. Ему достаточно одного урока, после которого пришлось сутки отлеживаться…

Правда, сейчас воев в становище нет, но подруги их вполне заменяют. Да и необрубки — мелкие грызуны… Антон ясно представил себе тупую харю Нзыги: «Чего это тут, это… В новых портях, что ли?» Во рту стало кисло, сердце забухало молотком… «Мало им баб, сволочам… Ладно, пойдем», — подняв себя с начавшей подтаивать кочки, он как мог бодро заковылял к явственно проступающим в утренней дымке буграм улагов.

— …Куда ходил?

У входа стоит тощий, как общипанный цыпленок, Звага — дите хозяйки. Руки уперты под мышки, узкая грудь выпячена — комичное подражание стойке взрослого воя. Впрочем, Антон давно уже не видит в этом ничего комичного — и торопливо семенит к «огарышу»:

— Выносил навоз, торчок Звага…

Кажется, пронесло — покрытый еще не выпавшим пухом, «торчок» нынче в хорошем настроении — не обратив на ответ внимания, вприпрыжку направляется за жилище — до закрайни, конечно, добежать недосуг. Получит по ушам от Нзыги, который, впрочем, нагадит там же. За все ответит он, «Бледняк» — поэтому Антон сразу же направляется к Яме за подходящим куском коры. Вынос дерьма — его неофициальная обязанность. Официальная — разводить огонь в Яме. Потом еще покормить жогров… Да, еще не забыть принести новую охапку лунных веток. «Пусть надышатся до блевоты… Когда очухаются, меня уже не будет.» Антон глянул на ровный горизонт — край неба чуть розовел… Нет, конечно, еще рано.

Из улага послышался визг, словно разодралась стая кошек — подруга Ым производила побудку. Теперь главное отвертеться от подруг, которые вперебой начнут спихивать на него все утренние дела. Можно, конечно, уйти на выгон, или в степь за кормом для гурмов… Только не сегодня. Придется возвращаться к Ым — как ни противно разминать вонючие кишки гурмов в едкой жиже, но это лучше, чем шастать по становищу.

Он давно проникся лютой ненавистью к трутням этого улья — «торчки», изнывающие от безделья, в отсутствии воев чувствуют себя хозяевами и способны на любую пакость — просто от скуки. «Бледняк» для них находка — заодно и баб довести до визга. Может быть, они так заигрывают… Да ему-то от этого не легче — за неисполненную работу подруги могут извести любого. И лучше стать потехой ленивых «торчков», чем предметом шпынянья для целого улага, полного женщин и детей.

«А вот и они, „цветочки жизни“ — Антон посторонился от ватаги визжащих коротышек-едышей», преследующих очередную жертву — серенького щенка жогра. «Ым отдала лишнего… На сегодня им хватит». Нет худа без добра — на своих изуродованных ногах он не может так резво удирать. Лучше быть предметом обстановки…

— Полог мокрый! Эй, Бледняк, тебе говорю! — зычный окрик заставил его развернуться — возле соседского улага уже маячил вставший ни свет ни заря Трепарь.

«Экая рванина — никто его ни во что не ставит, а туда же…» — подумал Антон, останавливаясь. Он уже знал, что последует.

— Ты че, меня не узнаешь, а? А ну, подойди! Ты че… Я тебе говорю! Полог-то мокрый… — он остановился, не зная, чем еще можно продолжить. Потом его осенило:

— Выжимай!

Антон с тоской покосился на свой улаг — голос Ым, распекавшей какую-то из младших подруг, слышался и здесь. Это надолго.

— Я сейчас вернусь… — попытался было отговориться он, но Трепарь нынче был трезв, как стеклышко, и поэтому зол:

— Выжимай!

Конечно, можно было и наплевать на полоумного придурка, но вокруг уже собралась опасно тихая стайка кришей — тупо настороженные синеватые лица не предвещали ничего хорошего. После «торчков», которые еще отсыпались в икемаях, эти — старшие. Им другого и не надо, кроме как доказать это. «Чуют, шакалы…»

Пришлось положить кошель с кормом и под одобрительное хрюканье Трепаря остервенело выжимать тяжелый полог. Беспрекословное послушание, кажется, расхолодило «огарышей» — поскучав с минуту, они заговорили о чем-то, а потом гурьбой двинулись к Яме — пока нет «торчков», можно занять теплые места. Звага, кажется, с ними… Подождав, пока они уйдут, Антон распрямился и, подхватив короб, как мог быстро направился к улагу, не обращая внимания на ругань Трепаря. Добравшись, он вывалил едово в гущу рыкающих жогров и быстро, пока вокруг никого нет, юркнул в улаг.

— Бледняк!

Запахнув клапан, он заморгал, пытаясь рассмотреть что-нибудь в полумраке. Свистнувший ремешок стегнул по уху — под дружный визг четырех подруг, означавший на этот раз смех, он заковылял к своему месту.