Вадим Бабенко - Семмант

Согласитесь, что может быть желаннее? Что может быть понятнее, чем призрак свободы – от нищеты. От кредитов и закладных, от скучных работ с плохой зарплатой, от прессинга вами же созданного мира, который наваливается всей мощью и давит, давит, выжимая соки. И как же символично использовать при этом то ненасытное, что паразитирует в нем, вернейшее из его собственных отражений, самую наглядную модель. Как это правильно и по заслугам – построить средство спасения на злостных его грехах! Заставить служить угнетенным алчность безжалостных угнетателей, их агрессивную спесь, желание обскакать другого, подмять под себя, раздавить, уничтожить…

Словом, неудивительно, что я теперь в сумасшедшем доме. Впрочем, я не в обиде. Я всегда могу успокоиться на простейшем из утверждений: мне нет смысла стыдиться случившегося со мной. Как и Семманту нет смысла стыдиться того, что он сделал. Или того, что ради него сделал я. Или чего так и не сделали мы оба.

И да, я скажу наконец, что он такое. Он робот, не более; он программа, заложенная в железное сердце. Но его сердце отнюдь не из железа, так что не стоит смотреть свысока. Не стоит отворачиваться в презрении, пусть ваши учителя не корили вас за это. В конце концов, каждая особь такова, какова заложенная в ней программа, а если не заложено ничего – что ж, особи не повезло. Так и Семмант – программа из программ – почти не отличается от человека, особенно если с ним поработать. Ведь и с человеком нужно поработать, чтобы разбудить в нем человеческое, иначе все – я скажу мягко – такие бесчувственные скоты!

А в Семманте, по крайней мере, программа была безупречна. Почти безупречна. Почти.

К его созданию я шел издалека – плутая и сбиваясь, но не теряя ориентира. Попав из Пансиона в тихий Шеффилд, я быстро убедил администрацию в своей склонности к точным наукам. Меня перевели в Манчестер, в хорошее место с давними традициями. Там царило товарищество, не отравленное высокомерием Оксфорда или Кэмбриджа. Все было красиво, добротно и комфортно. Куда ни глянь, в ответ улыбались юноши и девушки из хороших семей. Это была идеальная университетская среда – но мне вдруг стало невыносимо скучно.

Потому, меня все время выпихивало на периферию. Я сходился не с теми, с кем следовало, отдавая предпочтение андерграундно-маргинальному. Вместо шумных факультетских вечеринок я посещал сомнительные бары, где напивался, порой жестоко, с темными личностями из предместий. Иногда связывался с отпетой шпаной, ходил драться с фанатами футбольного клуба. Пару раз ночевал в полицейском участке. Курил траву – с гитаристами-рокерами и санитарами городского морга. Не то чтоб мне было интересно с ними – я лишь искал спасения от лубочной безысходности общепринятого. Я страшился ее – подсознательно – и бежал от нее со всех ног. Вместо воспитанных студенток из кампуса у меня заводились прыщавые неформалки. Одна из них наградила меня дурной болезнью. Это произвело впечатление – я потом долго обходил девиц стороной.

Бывал я и груб, бывал вспыльчив. Внутренняя нестабильность, проявившаяся после, уже тогда давала о себе знать. Как-то раз, в общежитии, я с криком набросился на консьержа – вызвав у того непритворный испуг. Потом, во время теннисного матча, затеял с соперником драку – прямо на корте, перепрыгнув через сетку. Случай получил огласку, меня исключили из команды факультета. Но до большего не доходило, я оставался на неплохом счету. Тем более, что в учебе мне не было равных.

Довольно скоро я попал в поле зрения сразу нескольких кафедр. Одному из профессоров удалось меня завлечь – большой наукой, миром квантов, полей, частиц. Мне показалось, моя судьба предрешена, и я взялся за дело, проявив завидное трудолюбие. Теоретики составляли особую касту, круг их проблем был по-настоящему велик. Мой профессор любил повторять: «Мы бросаем вызов самому Богу!» Так оно и было, вопрос о высших силах решался в наших тетрадях. Свойства пространства определяли все ответы. Анизотропность или симметрия, случайность или замысел свыше… Такой взгляд на вещи дисциплинировал разум. Хоть, признаться, почти все из нас были чуть-чуть мистиками в душе.

Я влился в сообщество, проникся его духом. Физика микромира, фантастичная на первый взгляд, оказалась реалистичнейшим из учений. Точность ее предсказаний не имела себе равных. Многое в ней завораживало не на шутку, а особенно – высшая из свобод, существование во всех точках одновременно, пока не захлопнется ловушка детектора. И еще: любая попытка заглянуть внутрь неизбежно разрушала магию – в этом мне виделся глубочайший смысл. Виделась тайна, хранимая предельно строго: нельзя получить ответ, не «наследив», не выдав себя… Во мне проснулся азарт познания, а потом и азарт свершения. Я примеривался, вполне всерьез, к главной проблеме – к коллапсу волновой функции, к исчезновению всех и всяких свобод. Тут же вспоминались сутулый Брэдли и мой значок с веткой акации. Одно к одному, – говорил я себе. – Связь очевидна, я на верном пути.

А потом наступило время диплома, и все изменилось – круто и навсегда. Мир квантов позабылся в один миг, уступив без борьбы абстракциям и сетям нейронов. Шустрый скаут, рекрутирующий таланты, сбил меня с «пути» за какие-то четверть часа. Ему перепал большой заказ, и я клюнул на его посулы одним из первых. О чем никогда потом не жалел.

Искусственный интеллект – это было ново. Меня тянуло к новизне, как и всех из Пансиона – некоторых даже слишком. Я чувствовал перспективу – и искусственный разум уверенно доминировал в ее центре.

С легкой руки скаута я попал в Базель, в известный концерн-гигант, занимавшийся всем на свете, кроме положенных ему таблеток и вакцин. Меня заполучил начальник-австриец, энергичный и жадный до успеха – я даже и не мог представить, что у австрийцев может быть столько амбиций. Он задумал смелую вещь – создать образцовое предприятие будущего, для чего следовало первым делом упразднить несколько отделов, выгнать бездельников, подменив их электронным мозгом, заставить компьютеры делать то же, но лучше – думать быстрее, не уставать и не требовать прибавок к зарплате. Называлось все это громко – инженерия знаний. Наивность затеи перекликалась в чем-то с наивностью мечты директора Пансиона. Потом, когда все кончилось, это стало ясно как день, но тогда еще никто не знал достаточно, и австриец задурил голову боссам, выбрав беспроигрышный аргумент.

Нам дали карт-бланш, а вместе с ним – половину нового здания, неплохие деньги и всю технику, какую может пожелать душа. Нас было двенадцать – все молодые и полные желания перевернуть мир. Троих я помнил по Брайтону, и один из них, невысокий чернявый Энтони, скоро стал негласным лидером – к удивлению и даже ревности амбициозного австрийца. Это он придумал жесткие правила, внесшие порядок в начальный сумбур, это его методики были названы потом именами других – названы и забыты или даже запрещены как негуманные.