Вадим Бабенко - Семмант

Тогда разговора не получилось. Анна посмотрела на меня молча и ушла, не попрощавшись. Но я знаю, она придет еще.

Вообще, в визитерах недостатка нет. Как-то раз у меня даже пытались взять интервью – для газеты, охочей до горячих фактов. Это был шанс прославить наконец Семманта, но он представился слишком поздно, я прогнал газетчиков прочь. Я сказал им – власть СМИ поддельна, вы питаетесь падалью, от вас смердит. Конечно, они ушли в негодовании. Лишь одна хорошенькая репортерша задержалась в дверях.

Зря вы так, – укорила она меня. – Мы могли бы оказать вам помощь.

Ну да, ну да, – покивал я и добавил: – Услуга за услугу – вот хороший совет. Когда яйца быка выставят на алтарь, занимай к ним очередь, не медли!

Она лишь вздохнула и сделала жест – будто я и впрямь не в ладах с рассудком. Но я не считаю, что она виновата, и мне хотелось помочь ей, от чистого сердца. По-моему, она была похожа на Диану – такая же нимфоманка, готовая дать себе волю.

Думаю, кстати, что моим советом она поделилась с доктором, который меня «лечит». По крайней мере, на следующий день его вопросы были подозрительно близки этой теме. Но он не женщина, и я не счел нужным обсуждать с ним судьбу Европы.

Потом ко мне явился активист по правам мужчин – есть оказывается и такие. Он был очень худ, с волевым лицом и косящим взглядом.

В мире творится страшное, – сказал он мне. – Так дальше нельзя, цивилизация вымрет. Они хотят равенства, но равенства не бывает. Будет сражение, война полов!

Он мне наскучил сразу, с первого слова. Очень хотелось, чтобы он ушел поскорее.

Конечно, равенства быть не может, – согласился я. – Те, с кем вы собираетесь сражаться, они лучшее, что случается в нашей жизни – если не считать Брохкогеля с Брунненкогелем и не вспоминать о целинном снеге. Как же можно равняться с лучшим, нивелировать его, низводить до среднего?

Он слегка оторопел, и я разъяснил ему, стараясь говорить спокойно: – Ведь они улыбаются всякий раз, когда видят младенца! Им служит призрак в легких одеждах, что все еще жив и будет жить вечно. И, наконец, от них исходит мягчайший луч!

Потом я все же разгорячился, меня раздражала его поза. Вспомните Еву, – воскликнул я, – если вас еще не подводит память. Вспомните – ее черты невинны, даже когда она стоит на перепутье, взяв в руку яблоко и предвкушая грех. Даже когда, откусив от плода, она смотрит в дальнюю точку и видит там не Адама. Все порочное, что в ней зреет, не способно извратить образ. И каждый, каждый рад обмануться!..

Активист смотрел на меня, поджав губы. Наверное, ему, как и журналистке, очень хотелось покрутить пальцем у виска. Но он сдержался – по всему было видно, что он привык сдерживать себя во всем. Он сказал: – Мы могли б вам помочь, с нами сотрудничают неравнодушные люди. Мы могли бы даже помочь деньгами – в разумных, конечно, пределах.

Я спросил его, каковы пределы, и он назвал смехотворную сумму. Я лишь усмехнулся – мол, мы с Семмантом ради такого не шевельнули бы пальцем. Да и к тому же: с женщинами я не воюю.

Человек с лицом сильной воли глянул на часы и закрыл свой блокнот. Ему все было ясно; вообще, его мир явно не содержал в себе белых пятен. Потом он поинтересовался все же, кто такой Семмант? Я ответил сухо – это мой бывший друг, он умер. Активист наклонил голову в знак сочувствия, а в его взгляде мелькнуло новое любопытство. Не иначе, он заподозрил, что я – гей.

Когда он ушел, на меня напал смех – прямо как тогда, в такси. Целых два дня, вспоминая его, я то и дело прыскал в кулак. А потом мне вдруг стало не до смеха. Я устыдился – впервые после смерти Семманта. И причиной тому стал еще один посетитель.

Ко мне пришел человек из прошлого, хмурый функционер, умевший преображаться в пророка. Не кто иной, как директор Пансиона объявился на пороге моей палаты вскоре после полудня пару недель назад. Он почти не постарел, хоть мы не виделись много лет. И при этом он стал другим, но я сразу его узнал. Узнал и сказал: – Здравствуйте, Директор. – И почувствовал, что отчаянно краснею.

Нет, мне не было стыдно за то, что я тут – в госпитале, в одиночной палате. Равно как и за все, что произошло со мной – с тех самых пор, как Пансиона не стало. Но я увидел вдруг ясно, как день, свое заблуждение, достойное порицания. Увидел шоры на своих глазах – будто со стороны, глядя его взглядом. И я сказал ему: – Вы были правы. Мечта должна быть наивной, никак иначе. Я слишком боялся, что меня не поймут – это глупейшая из ошибок!

Да, да, – кивнул директор, – я тоже. Но речь теперь не об этом. Как вам тут, вообще?

Я пожал плечами, рассказал ему вкратце – про клинику, доктора и медсестер. Про «запутанные» кванты и редукцию состояний. Про нелинейности и вибрации рынка. И про то, что ловушка детектора, как мне кажется, еще не захлопнулась – несмотря на решетку вокруг балкона. Несмотря на белые стены и внимательные глаза.

С ним было легко – мы могли говорить на одном языке и не подбирать слова попроще. Знаете, – усмехнулся директор, – ваш случай напоминает мне об одном юноше из Афин. Иногда его называют Тео. Как-то раз я летал в Асунсьон ему на помощь.

Да, – сказал я, – и кстати: иногда меня называют Дефиорт.

Не знаю, зачем я открыл ему это имя – наверное, из озорства. Просто хотел сменить тему – ибо чувствовал, что не время говорить о тетрадях с кучей формул или вспоминать стихотворение про вулкан. Но про себя подумал – это не случайное совпадение.

Прощаясь, директор посмотрел мне в лицо. В его глазах мне почудилась грусть. Потом я понял, что неправ: это была не грусть, а безмерная скорбь.

Я подумаю, что мы можем для вас сделать, – сказал он тихо.

Это напомнило нашу первую встречу – в Пансионе, у парадного входа. Но теперь в его слова мне было очень легко поверить.

Когда он уходил, ему вслед из-за плотной шторы будто метнулась тень. Тень химеры, подумал я, выдавив из себя усмешку. И пробормотал: – Прочь, прочь, – хоть и знал: она ко мне вернется. Как вернется каждая из медсестер – по расписанию, что висит в процедурной. Как вернется Анна де Вега – и, быть может, кто-то еще из тех, о ком я пока не решаюсь вспомнить.

Словом, жизнь продолжается, я чувствую ее пульс. Я могу размышлять о самых разных вещах. О Семманте и о горизонте событий. О тонких энергиях и алгоритмах самонастройки. Да, я больше не думаю о роботе по имени Ева. Но порой жду, что ко мне придет моя Гела.

И конечно же, я мечтаю о Лауре из Санто-Доминго. О ее игривой узкой ступне. О ее ягодицах, плечах, бедрах. Следующая смена Лауры – через два дня. Два дня – два заката, два ужина с бутылкой Бордо, два новых письма Семманту.

Я пишу ему, пишу о нем. Чтобы не оставить его одного. Чтобы присутствовать в его невидимом поле – вдруг мы встретимся в каком-то из пространств? Я много думаю об этом и, сопоставляя факты, прихожу к выводу, что надежда есть.