Иван Ковтун - Азиатский аэролит

Это научная командировка. (Поздно, не так надо было, дело проиграно).

Агент дважды упрямо покачал головой:

Нельзя, сказал, значит — нельзя.

Знакомый холодок опять пробежал по взмокшей спине. Растерянно и ошеломленно огляделся, ища поддержки. Сбоку приветливые незнакомые глаза пристально всматривались в его лицо.

Незнакомый человек с молодым чисто выбритым лицом, в сером коверкотовом костюме и фетровой мягкой шляпе, приблизился к Аскольду.

Простите, товарищ, вам в Москву?

Да, в Москву.

У меня лишний билет, товарищ должен был со мной ехать и заболел.

Незнакомец показал большой зеленый билет международного вагона. Аскольд покраснел — растерялся:

Но у вас купе международного, а я хотел…

Уступлю его, как обычный, за тринадцать.

Мгновение Аскольд колебался. Раздумывал — мошенник или нет? Да нет! Говорит громко, спокойно, рядом стоит агент. Аскольд вытащил кошелек.

Шум вокзала прорезал пронзительный звонок и усатый, похожий на моржа дежурный, широко раскрывая рот, низко загудел:

Первый звонок — Белгород, Курской. Орел. Тула… Москва, — и уже потише добавил: — Поезд стоит на первом пути.

Аскольд поспешно протянул деньги:

Прошу.

Незнакомец безразлично отвел его руку:

Потом. Мы же с вами же в одном купе, поспешите, дайте помогу.

Аскольд со своим спасителем направились к первой платформе.

Резко застрекотал свисток, ему с готовностью ответила мощная глотка черного паровоза. Поезд вздрогнул. В конце платформы из вокзального лабиринта выбежала девушка в белом. Аскольд повис на лесенке, свесился всем телом вперед.

— Майя, Маюся!

Поезд выпрямился, лязгнул буферами — тронулся. Девушка сразу остановилась, лицо ее передернулось от злости.

Аскольд, размахивая рукой, кричал:

Майя, Маюся! Телеграмма… Немедленно ехать. В Загс сейчас же, как только вернусь.

Он еще что-то кричал, но голос терялся в шуме колес и до девушки долетали лишь разорванные невнятные звуки.

Стоглазая перронная толпа удивленно и нагло созерцала странную сцену. Поезд, выгибая зеленую спину, быстро исчезал за вокзальными постройками. Девушка тихо двинулась в конец перрона. Злость медленно таяла на лице. Печаль, подернутая болью, заволокла ее темные глаза.

Смотрела вслед поезду скорбно и строго. А когда дошла до конца, застыла и сказала:

Сумасшедший, любимый мой…

* * *

В романах авторы, показывая читателю героя, допустим, через полгода после психологической драмы, всегда глубокомысленно отмечают, что герой очень изменился, новые морщины легли на его благородное чело, в глазах затаилась грусть и скорбь.

К сожалению, а может, и к радости, дорогие читатели, о Мариче этого сказать нельзя. Мы оставили его без внимания с первого октября минувшего года, а сейчас уже начало мая, но за это время он ничуть не изменился. Высокий лоб его отнюдь не покрылся новыми морщинами, глаза вовсе не излучают грусть и скорбь. Некогда скучать, некогда испускать скорбные лучи, потому что все существо кипит напряжением и силой.

С третьего этажа «Метрополя» видна радостная, шумная площадь. Солнце растапливает последние кучки почерневшего снега. Видны счастливые (по причине весны и солнца) прохожие, видно, как на деревьях суетятся грачи, а на крышах, лихо распустив крылья, прыгают воинственные воробьи. На тротуарах кое-где уже мелькают клетчатые блузы задорных физкультурников.

Площадь радовалась запоздалой московской весне, не радовался только Марич. Он стоял у широкого окна, напряженно размышляя, проверял — сделал ли все, что наметил с утра. «Кажется, все, — в десятый раз думал он, — оружие, одежда, приборы, еда… еда… Что еще… Кажется, все. Да, все. Лишь бы Валентин Андреевич покончил с делами, и в путь».

Внизу на улице высокая знакомая фигура, держа под руку женщину и шагая озабоченно и широко (спутница едва успевала семенить за своим кавалером), пересекла трамвайные пути. Оба исчезли у центрального подъезда отеля.

Марич узнал Горского и пошел навстречу, к лифту. В последние дни ученик и учитель, занятые делами экспедиции, понимали друг друга без слов, и разговоры их обходились почти без вопросов.

Аккуратно подстриженный, с подрезанной, подбритой бородкой, профессор Горский казался еще более высоким и сухим. Пропуская вперед молчаливую Клавдию Марковну, он будто предчувствовал, что Марич встретит его и у самой дверцы лифта деловито сообщит:

Все в порядке, можно ехать.

У меня тоже все готово, но телеграммы от Аскольда пока нет.

Горский разделся, стал посреди номера и на минуту задумался, глядя поверх очков за окно. Марич выжидал.

Ученый смотрел на ясное небо с белыми стайками облаков, на залитые солнцем крыши Москвы. Затем недовольно мотнул головой.

Задержали нас, эх, задержали. Видите, что делается? Весна. Сегодня же необходимо выезжать, иначе все полетит к чертям. Аскольд пусть догоняет.

Горский посмотрел на удивленное лицо своего помощника, который словно бы спрашивал: «Как это так — догоняет?» Улыбнувшись, обратился к жене:

Клавус, наш дорогой Виктор Николаевич не знает Аскольда, — и, повернувшись к Маричу, добавил, — представьте себе создание, у которого при слове «путешествие» начинает течь слюна, рефлекс, так сказать. Мы оставим ему письмо… Не то и на этот раз придется обойтись без оператора.

Профессор вновь задумчиво посмотрел на ясное весеннее небо.

Да, надо спешить, иначе будет поздно. Весна запоздала, нужно считать даже не дни — часы. Профессор вспомнил далекую Ангару: тысячи километров протянулись в даль и тысячи мелких преград еще встретит экспедиция. Вот такие мелкие препятствия все время путаются под ногами. Они задержали его до самого мая в Москве, когда давно уже нужно было быть, по крайней мере, хотя бы в Тайшете.

Деньги, срочно ассигнованные еще в марте, учреждения каким-то образом умудрились выдать только вчера, и то лишь половину, и только сегодня — остальное.

Клавдия Марковна сидела в углу, примостившись на большом пакете, молчаливо и тоскливо глядела на своего любимого «мальчика».

Наряду с непомерной любовью она ощущала боль и волновалась больше него. Ее тревога была болезненней, беспокойней волнений ученого. И вот сейчас, когда он радуется победе, она тоскливо думает, что где-то там, в тайге, за тысячи километров от человеческого жилья, он будет самоотверженно тратить остатки своего здоровья, быть может, в грязи, в холоде, голоде, забыв о ней, а она в это время будет одиноко просиживать долгие вечера в пустом кабинете. Робкая ревность тихо сдавила сердце — глаза заблестели слезами. Горский посмотрел на женщину и, заметив слезы, быстро подошел, нежно обнял и удивленно сказал:

Клавусик, разве можно плакать, наша взяла, ты пойми: за Азиатским аэролитом еду, — и платком начал нежно утирать ее слезы.