Дин Кунц - Душа тьмы

Общество — это совокупность индивидуумов, не превосходящая отдельных своих частей. Каждый индивидуум может справиться со своей сферой деятельности. В правительствах и учреждениях те, кто наделен властью, избран править, вершить политику, воплощать идеи в жизнь. Они избраны обществом, каковое их и поддерживает, а поскольку все члены общества рознятся между собой и голосованием избирается нечто среднее, руководящие посты занимает посредственность. Интеллигенты голосуют за интеллигентных кандидатов, но больше этого никто не делает: все прочие не доверяют интеллигентам. Реакционеры и фанатики голосуют за своих лидеров, но кроме них за этих лидеров никто не голосует. В конце концов средние люди избирают посредственность — просто потому, что они оказываются в большинстве. А поскольку посредственности не хватает способностей решить проблемы различных групп общества, они создают скверное правительство и столь же скверные общественные учреждения, не доверяя интеллигенту и не полагаясь на его мудрость и страшась реакционеров и фанатиков, потому что эти люди угрожают прогрессу (непонятной сущности, которая — так учат простых людей — охватывает все сферы их жизни). Таким образом, они подавляют интеллигентов и реакционеров и заботятся о себе подобных. Но посредственность всегда остается посредственностью, и ей не удается толком заботиться о них, а потому коррупция процветает. Так вот и получается, что отдельный индивидуум способен разрешить проблемы в сфере своей деятельности, общее же правительство управиться не способно — разве что ему случайно повезет.

Возможно, люди и понимают это, но для меня все это оказалось открытием. Чтобы выиграть в гонке за выживание, нельзя действовать по правилам общества, ведь в большинстве случаев сражаться приходится не с обществом, а с конкретными людьми. Победить можно, только играя по своим правилам — и не со стереотипами, не с абстрактным представителем общества даже, а с реальным противником.

Мне надо вести себя с Морсфагеном не как с одним из военных заправил, а просто как с человеком. Его слабости кроются не в принадлежности к “товариществу” — оно слишком велико, чтобы иметь слабые места, — а в нем самом, в его собственной душе.

Однако это не решает моих проблем. Если я не Бог, не высшая сущность, как я вообще могу действовать? Разве могу вести себя как обыкновенный человек, если с рождения думал о себе как о чем-то особенном, священном — как о сверхчеловеке? Ведь это противоречит всем тем теориям, пусть и ложным, которыми я руководствовался все это время.

И вдруг я понял, что должен делать: стать наконец Высшей сущностью, Богом, которым всегда себя считал!

Я снова принялся мерить комнату шагами. Толстый ковер заглушал их, и только стук настенных часов нарушал гнетущую тишину.

Быть Богом...

Бог был заключен в теле мутанта — в теле Ребенка, столь же сумасшедшего, сколь и Он сам; мы были заключены там втроем. Я не хотел связываться с Его личностью, но мог все же использовать Его психическую энергию. Энергию, которая породила галактики и вселенные, создала равновесие. Я мог отыскать в тельце Ребенка основу Его сущности, впитать ее и пропустить через свой разум, как сделал это с Ребенком. Бог станет частью меня, сольется со мной, утратив Свою индивидуальность. И тогда я воистину стану Богом.

Я не мог заснуть до утра. Не терпелось увидеть Морсфагена, поговорить с ним как с человеком, убедить, чтобы он отвел меня к Ребенку. Как только он сделает это, мне больше не придется говорить с ним как человек с человеком. Я буду выше этого.

Мне было страшно этой ночью, в каждой тени чудились какие-то громадные твари. Разум Бога, Его подсознание и сознание — как все это будет выглядеть? Смогу ли я справиться с этим или окажусь раздавленным и поглощенным Им? Я заставил себя забыть о такой возможности. Но страх остался. И страх этот был подобен страху маленького ребенка, впервые пришедшего в огромный собор и увидевшего гигантские, кажущиеся грозными фигуры святых, вырезанные на мраморе колонн.

В девять утра явился улыбающийся Морсфаген.

— Думаю, вы хотите узнать расписание на сегодня, — сказал он.

Я ничего не ответил. Я играл ту роль, которую выбрал для себя сам.

— Мы начнем с пресс-релиза о вашей вчерашней перестрелке с полицией. Вы знаете, что были серьезно ранены? Возможно, даже смертельно?

Он хотел увидеть мою реакцию, чтобы верней раздавить меня. Но я ему такого удовольствия не доставил.

— Затем мы покажем фильм об этой перестрелке — его уже сняли. Очень реалистично, особенно лужи крови. Мы нашли для вас великолепного дублера, снимали со спины и в тени, так что трудно сказать, кто это.

Я ничего не сказал. Он прошуршал бумагами, которые держал в руках, и продолжил:

— Согласно рапорту три офицера пали от вашей руки. Двое — из известных семей, а у одного брат — священник. Готовы снимки для прессы. Вечером пройдет слух, будто вы умерли на операционном столе. Надеюсь, вы понимаете, что мы спасаем вас от расправы, хотя вы и убили тех, кто был в “ревунке”, и трех полицейских. А теперь — первый приказ на сегодня. Вы пойдете с нами и поможете доснять фильм в операционной. Дублер не заменит вас при ярком свете. Советую умереть убедительно, лежа там. Иначе вам дадут наркоз.

Он сделал паузу, глядя на меня. Настало время мне разыграть свою партию: линия поведения была предельно ясна.

— Послушайте, может, нам заключить сделку? — сказал я с отчаянием в голосе.

Генерал улыбнулся. Он проглотил наживку. Слабость Морсфагена была не в том, что он жестко следовал военному уставу, а в том, что он жаждал власти над другими людьми, получал удовольствие, побеждая кого-либо. Я давал ему именно то, чего он хотел. Чтоб ему этим подавиться.

— Я не вижу в этом необходимости.

— Вы кое-чего не знаете, и если бы узнали, то здорово бы выиграли.

Он сдвинул брови, потом снова улыбнулся:

— И чего вы хотите за эту ценную информацию?

— Свободу. Мне и Мелинде. Мы останемся в городе. Я буду делать то, что вы хотите.

— Я в это не верю.

— Послушайте, Морсфаген, я не обманываю вас. Мне в самом деле есть что сказать вам, и это может иметь огромное значение для Альянса. Я не лгу, и вы должны мне поверить.

— С удовольствием бы вас послушал еще, — сказал он, растягивая слова: мое унижение доставляло ему искреннее наслаждение. — Но вы должны выбрать другое вознаграждение. Только не ваша свобода.

— Позвольте нам с девушкой жить вместе. Хотя бы не разводите нас по разным комнатам.

Он улыбался, делая вид, будто обдумывает мои слова:

— Ну ладно. Она — лакомый кусочек, я уже говорил вам. Это вполне достаточное вознаграждение. А теперь скажите мне, что там у вас за тайна такая?