Игорь Росоховатский - Виток истории

Я схватил ларец, но оказалось, что он наглухо прикреплен к камню цепью. Нужно было разъединить кольца, а никаких инструментов у нас не было. Я выбрал камень поувесистей и начал изо всех сил колотить по цепи. Майя с улыбкой смотрела на мои бесполезные усилия, а потом подплыла, отстранила меня извиняющимся жестом и приподняла цепь, исследуя ее. Затем, как фокусник, легко разъединила кольца, разгадав их секрет. Она передала ларец мне, как будто ей было тяжело тащить его. На самом деле она просто не хотела ущемлять мое мужское самолюбие. (В таких делах она неизменно оказывалась и смекалистее и деликатнее меня.)

Я сделал вид, что принимаю все это как должное, и мы, отталкиваясь от стен, выплыли из пещеры. Еще несколько минут, и тяжесть исчезла, тело снова приобрело удивительную легкость и слаженность, к которой еще добавилась радость победы. Вверху уже виднелась амальгама водной поверхности, сквозь нее проскальзывали солнечные спицы.

Энергично работая ногами, оставляя пенистый след, мы двумя торпедами выскочили на поверхность. Правой рукой я высоко поднял ларец.

В тот же миг запели фанфары, приветствуя победителей и давая знать, что состязания окончены. С мостков нам что-то кричали, протягивали руки. Другие, менее удачливые ныряльщики уступали нам дорогу к лесенке.

Майя поднялась на мостки первая. Ее опоясывали длинные сверкающие нити, с них падали жемчужинка за жемчужинкой. Она сбросила шапочку и тряхнула волосами, разбрызгивая капли воды, так что встречающие со смехом разбежались. А затем нас подняли на руки и понесли к пьедесталу почета. Я отвечал на приветствия, смотрел на Майю и думал, что сегодняшняя победа — подарок ей ко дню рождения. Завтра Майе исполняется сто восемь лет…

Круглые тельца беззвучно ударились друг о друга и остановились. Яркое пятно света переместилось, стали видны низенькие, вбитые в землю домики. Крыши — из множества каких-то тонких трубок. Вспомнилось: это не пластмасса, а природный материал. В древности назывался соломой.

Над головой с воем промчался странный летательный аппарат, похожий на птицу. Потом я увидел гравилет и несколько успокоился. Но вот ноздри втянули горьковатый запах — и волосы стали дыбом, пот выступил на лбу. Это был запах опасности.

От аппарата-птицы оторвалось несколько черных точек. Они падали с пронзительным воем, раскалывающим мозг. Когда-то я знал, как они назывались. Рядом раздался металлический голос:

— Родина требует жертв!

Ему вторил другой, приказывал:

— Если ты не успеешь убить его, он убьет тебя!

Мое тело напряглось, готовясь к прыжку. Тревожный голос диктора: «Прерываю все передачи. В заповедных джунглях Амазонки погибает человек. Его координаты… Всем гравилетам, находящимся в этом районе, всем экспедициям, всем станциям спасения, всем… В заповедных джунглях погибает человек. Его координаты…»

Я понял, что речь идет обо мне. Меня спасут! Но бритоголовые обезьяны надели на мою голову железные обручи и начали закручивать винты. Одна из них, забавно подскакивая, сказала:

— Ты человек низшей расы. Подлежишь геноциду.

Она говорила на каком-то шифре, и я не понимал, что означают ее слова.

Снова послышался голос диктора:

«Поздравляем вас, люди! Человек в джунглях спасен!»

Я схватил камень и швырнул в обезьяну. Теперь она должна уйти.

Холодная рука коснулась моего лба, и я увидел над собой встревоженное лицо Майи.

— Тебе опять снилось страшное? — спросила она.

Я заставил себя улыбнуться:

— Все в порядке, родная. Иди досыпай…

С беспокойством всмотрелся в ее лицо с заострившимися чертами. Что с ней происходит? Почему она так настороженно спит, часто просыпается? Почему следит за мной и плачет по ночам? Неужели заметила? Но ведь эти сны, когда я вскакивал, липкий от пота, повторялись всего раз семь-восемь в год. Почему я подумал «повторялись»? Они были похожи один на другой, словно из той же серии. Характерным для всех них была смесь из перепутанных воспоминаний прошлого и настоящего. Но почему Майю так пугали мои сны, если она не знала их содержания?

Я думал о себе и о ней. Только о себе и о ней, а не о том, что нас окружает. В прежние далекие времена мы не умели так думать. Столько времени уделяли различным вещам, что они становились как бы частью нас самих. Мы даже вспоминали кого-нибудь в определенном костюме или за определенным занятием и не умели вспомнить только его самого, без вещей и обстоятельств. Человек тогда учился создавать вещи, его жизнь становилась благоустроеннее, но это еще не означало счастья.

Мы не могли тогда ощущать себя и других как единое целое. Не знали, сколько в каждом из нас живет людей и каковы они. Часто не знали, кого из них предпочесть. И не умели сделать так, чтобы человек в нас постоянно побеждал зверя. Теперь зверь загнан далеко, в очень незначительные уголки нашего существа. Остались в нас люди, но люди разных эпох.

Важно, чтобы завтрашний человек постоянно побеждал вчерашнего. Тогда не будет «я» и «они». Этому мы учимся всю жизнь.

Но можно ли научиться быть счастливым? Очевидно, мы с Майей так и не научились…

Между нами впервые за сто тридцать лет совместной жизни пролегла полоса отчуждения. Что было в ней? Неясные мрачные тени, не имеющие очертаний. Почему так случилось? Может быть, потому, что я думал о Майе так, как будто она была частью меня, а не самой собой. И как будто у нее не оставалось тайн, своих собственных тайн, как тогда, когда она была еще не моей женой, а лаборанткой, бьющей посуду. И, возможно, сейчас я просто должен был проникнуть в ее тайну, разгадать эту забытую и вновь открытую Майю.

С каждым месяцем отношения становились все более натянутыми, и самым страшным было то, что я не знал причины. Я прошел лечение радиосном, и кошмары больше меня не беспокоили. И все же Майя явно остерегалась меня. Из-за того ли, что боялась повторения снов, или же в моих поступках было что-то предосудительное?

Я начал следить за собой, за своими жестами, словами, но ничего странного в них не нашел. А если со стороны виднее? Несколько раз пытался объясниться c ней начистоту. Она отмалчивалась, отводила глаза, бросала, как нелюбимому, холодные успокоительные фразы.

Майя стала очень медленно работать, часто проверяла одни и те же результаты. Однажды спросила меня:

— Что означает слово «нукопропор»?

— Нукопропор? — Я тщетно пытался вспомнить.

— Ну да, — нетерпеливо сказала она, исподлобья бросив подозрительный взгляд, — ты часто произносишь его.

Я готов был поклясться, что слышу это слово впервые. Холодок пополз от шеи к пояснице, как будто с дерева упал за воротник комок снега.