Евгений Войскунский - Химера

Он глядит, как Круглов беспомощно пытается занести ногу на ступеньку кабины.

— Пьяный ты, что ли?

Спрыгнув, шофер подхватывает Круглова под мышки, подсаживает в кабину. И, снова сев за руль, в слабом свете приборной доски всматривается в неожиданного пассажира.

— Вы мокрый весь, — говорит. — По лесу, что ли, ходили?

— Ошибка, — бормочет Круглов.

— Чего?

— Ошибка…

Парень, покачав головой, трогает машину. Гонит вовсю. Наверное, учуял, что с этим человеком что-то неладно.

Вот станция, слабо освещенная двумя-тремя фонарями, тоже изнемогшими от непогоды, от трудного начала весны. На перроне пустынно, если не считать сидящего на скамейке человека — согбенной неподвижной фигуры в тулупе или в салопе, не разберешь.

— Бабуся, — обращается к ней шофер, — не подскажешь, когда электричка на Питер?

Фигура поднимает усатое лицо:

— Кривожопый стекольщик тебе бабуся.

— Ну ошибся я, — обижается шофер. — Сразу кривожопый… Когда электричка?

— В десять сорок.

— Вы посидите тут. — Шофер усаживает Круглова на скамейку.

Он довез ненормального пассажира до станции, ни копья с него не получил, плюнуть бы да уехать, поскорее до теплого домашнего уюта добраться, а что-то держит его тут. Как последний дурак, идет к кассе, стучит в непрозрачное стекло, выкладывает кровные сорок копеек, возвращается к Круглову, сует ему билет:

— Возьмите. Поезд через полчаса — дотерпите? Ну, счастливо вам.

Плохо помнит Круглов, как сел в электричку, как ехал сквозь тусклую муть, трясясь от быстрого движения, а может, от озноба. Плохо помнит, как добрался до Купчино, до Будапештской улицы, — ноги сами довели. Говорят, так бывало, когда-то давно, в великую лошадиную эпоху, у смертельно уставших лошадей.

Галя, уснувшая в кресле, слышит, как пытаются вставить ключ в замочную скважину. Стряхнув сон, бежит в переднюю, щелкает выключателем, отворяет дверь.

— Господи!

Только это и смогла вымолвить. Сдирает с Круглова тяжелую и мокрую одежду, неподъемные от лесной воды ботинки, тащит его, полуспящего, полуживого, в ванную.

Уже лежа в теплой воде, Круглов просыпается от собственного кашля. Он видит Галю в дверном проеме, хрипло спрашивает:

— Который час?

— Без четверти три. Где ты был, Юра?

— Седьмого марта, — бормочет Круглов, закрыв глаза. — Ты напиши… срочно те… телеграфь… чтобы ничего… никуда…

— Кому — напиши? Что — седьмого марта?

— Седьмого… Нет, нет… ошибка это… Ошибка, ошибка…

— Какая ошибка? Юра, я не понимаю, о чем ты…

Но Круглов опять уплывает в мутное беспамятство.

Когда возвращается сознание, он видит, что лежит в своей постели, под привычным одеялом, а рядом на тумбочке — чашка с красноватым питьем, флакончики какие-то, градусник, металлическая коробочка, в какой кипятят шприцы. Серенький день глядит в окно, не обещая радости. Круглов соображает, что болен, что сильный жар у него.

— Галя, — хрипит он.

И заходится в приступе кашля. Опять обступает его докрасна раскаленная страна фантастических снов. Ох, это скорострельные пушки бьют с немецкого миноносца… торпедный катер, выйдя на редан, мчится сквозь всплески огня, и он, Круглов, в шлеме и защитных очках, вцепился в рукоятки пулемета, прицеливается… Толчок! Сброшены обе торпеды… Что-то больно жалит в руку… Осколок?..

Он открывает глаза и видит склоненное над ним Галино лицо.

— Тихо, тихо. Не дергайся, — говорит она.

Выдернув иглу шприца из его руки, массирует ваткой место укола.

— Ну как ты, Юрочка? — устало улыбается Галя.

— Что со мной? — с трудом шевелит он языком.

— Воспаление легких. Двустороннее. Ты совсем очнулся?

Он хочет сказать, что надо в больницу, нельзя же с тяжелой болезнью дома… измучается же она… но сил нет… совершенно нет сил… никогда не болел, и нате вам… двустороннее…

Теперь что-то африканское, обезьяны прыгают… ах, это Клеопатра выскочила из клетки… Стой, куда ты?.. Назад, нельзя по деревьям… Он бежит по какой-то аллее, в густой тени платанов, а впереди — горы, и откуда-то появляется Штейнберг, на нем штормовка, соломенная шляпа и почему-то красный галстук… Красное — знак опасности?.. Знак опасности… Лицо у Штейнберга замкнутое, суровое, он предостерегающе взмахивает рукой…

Жарко, жарко. Круглов просыпается весь в поту и видит в окне четырехугольник ночного неба с одинокой звездой в левом верхнем углу. Горит на тумбочке настольная лампа, завешенная полотенцем. А сухость во рту такая, какая бывает только в Сахаре. Почему в Сахаре? — сам удивляется географической мысли. А, вот почему: сухость — Сахара… звучит похоже… Черт знает что…

Повернув голову, Круглов видит на диване у противоположной стены фигуру спящего человека, укрытую пледом. Галочка. Бедная девочка, сморило ее. Спи, Галка, спи. Вот только попить бы. Он тихонько шарит рукой по тумбочке — ох! Что-то падает и разбивается со звоном. Галя вскакивает с дивана и, запахивая халатик, подходит к постели Круглова. Вот те на! Это не Галя. Незнакомая маленькая женщина с круглым, как луна, лицом, в очках.

— Извините, — бормочет Круглов. — Я хотел…

— Хотите пить, Георгий Петрович? Сейчас.

Какая вкусная, какая прохладная вода. Он выпивает полную чашку, просит еще.

— Кто вы?

— Елизавета Иванна я, — приветливо сообщает маленькая женщина. — Медсестра я. С Галиной Леонидовной работаю.

— А где Галя?

— Она меня попросила у вас подежурить. А сама улетела. Беда там случилась. Галин папа умер.

Сиротливо мерцает в окне одинокая звезда. Боже, какое одиночество… ужас какой…

— Выпейте, Георгий Петрович.

Его губ коснулось холодное стекло. Он открывает глаза, послушно пьет из рюмочки, морщится от горького вкуса капель.

— Когда?

— Что когда? Улетела Галина Леонидовна сегодня. То есть вчера уже… Восьмого… А папа умерли седьмого. Аккурат перед праздником.

Что еще за праздник? Ах да, женский день. В шестидесятом они поставили опыт тоже… тоже накануне женского дня… Ну вот и конец. Опыт закончен, братцы-матросы. Вот только бы еще воды напиться…

— Воды, — просит Круглов.

Он никогда теперь не напьется так, чтобы утолить жажду полностью. И не надо. Ничего больше не надо. Жить не надо.

Только на Галку еще раз взглянуть… на милое, любимое лицо…

Десятого марта она прилетела.

— Здравствуй, Юра. Ну что, температура нормальная, идешь на поправку. Молодцом.

— Как это произошло?

Галя не сразу отвечает. Ей трудно. Еще не освоилась с мыслью, что предстоит жить без отца.

— Заболел старый Юсуф, — говорит она, глядя в окно. — Впервые в жизни заболел. Его правнук, да ты его знаешь, Шамиль, с кем-то там, с дружками своими, угнал чужую машину и… ну, в общем, сел в тюрьму. И Юсуф слег. Отвернулся к стене, есть перестал. Утром Марьям-ханум срочно вызвала папу. Папа поехал. Не знаю, о чем он говорил с Юсуфом. Наверное, уговаривал продолжать жить. Полдня просидел там. Чай они пили. Марьям-ханум радовалась — Юсуф опять чай пьет. Выехал папа от них в третьем часу. А полчетвертого его нашли недалеко от птицефабрики. Он сидел мертвый за рулем. Рядом на сиденье лежала ветка мимозы. Он всегда дарил маме мимозу. Да ты знаешь… Машина стояла с помятым передком. Обширный инсульт, мгновенная смерть. Он только успел руль крутануть, и машина врезалась в скалы.