Александр Казанцев - Том (6). Пылающий остров

По галерейному тротуару, поднятому в этом узком переулке до уровня второго этажа, чтобы расширить проезжую часть, шел высокий, горбящийся старик с немного вьющейся седой бородой и расставленными локтями.

Он вошел в мезонин ветхого, словно оставленного здесь как памятник старины, дома прямо с тротуара и стал спускаться по довольно крутой лестнице, пока не остановился перед дверью со старомодной дощечкой: «Заслуженный деятель науки профессор…»

Старик открыл дверь и вошел в темную переднюю. Раздеваясь, обнаружил, что был без шляпы.

– М-да… – отрывисто произнес он, покачав головой.

Профессор жил в комнате, где властвовали и враждовали, как два противоположных начала, книги и картины.

Книгам удалось захватить все пространство внутри комнаты. Гигантские шкафы высились по стенам, как книжные крепости. Втиснутый между стенами стол полонен был книгами. Книги захватили и кресла, и маленький шахматный столик. Они лежали всюду аккуратно связанными стопками. Книги владели и воздухом комнаты, наполняя его особым запахом бумаги в старинных переплетах; книги насыщали воздух, делали его пыльным и душным.

Картины хотели раздвинуть комнату и растворяли стену, на которой висели, в тихих, печально-спокойных пейзажах. Они наполняли пространство свежим воздухом березовых рощ и мягким, просеянным сквозь облачную дымку солнечным светом. И если в комнату не проникали шорохи листьев и трав, то лишь потому, что на всех картинах царила тишина. Только ее да мечтательную задумчивость природы изображал на своих полотнах художник.

Поглядев на часы и обнаружив, что уже час ночи, профессор стал укладываться спать. Через четверть часа он уснул. Но, как и обычно, очень скоро проснулся с чувством, как будто бы совсем и не спал. Полежав немного с открытыми глазами, профессор встал и, не зажигая электричества, подошел к письменному столу.

С улицы проникал свет фонарей, и комната казалась наполненной рыхлым серым веществом. В том месте, где стояли кровать или книжный шкаф, вещество сгущалось до совершенно черного тона.

Иногда начинало казаться, что оно сгущается там, где заведомо было пусто. Тогда профессор принимался умножать в уме друг на друга шестизначные числа. Это было трудно и никому не нужно, но это убивало мучительно долгое время привычной бессонницы. Просидев так, может быть, час, ни о чем не думая или предаваясь бесполезному занятию, профессор встал и зажег свет. Он подошел к картинам. Это были картины Левитана. Профессор методично рассматривал каждую, задерживаясь подолгу около тех, где качались верхушки деревьев или в синем небе плыли прозрачные облака.

Осмотрев все тридцать девять картин, профессор качал одеваться. При этом обнаружил, что одна пуговица оторвалась. Он достал из ящика шахматного столика иголку и нитку, надел очки и принялся вдевать нитку методично, долго и упрямо. Вдалеке кто-то не спеша поднимался по лестнице и кашлял. Затем наступила тишина. Вероятно, поздний посетитель звонил. Наконец хлопнула дверь.

– М-да!.. – сказал профессор, вздыхая.

Долгая жизнь в одиночестве приучила его разговаривать с самим собой. Днем он этого себе не разрешал, но ночью допускал скидку на бессонницу.

– Я позволю себе справедливо заметить, что этот способ вдевания нитки совершенно нерационален. Чтобы так поступать, надо «кот ту ноу э би фром э бале фут», как говорят американцы, – не знать ни аза в глаза. Необходимо завтра же приобрести двадцать… нет, пятьдесят иголок и заготовить столько же ниток разной длины. М-да… Затем обратиться к кому-нибудь, обладающему хорошим зрением, с покорнейшей просьбой вдеть пятьдесят ниток в пятьдесят иголок. М-да!.. Хранить их в определенном месте. Вот, скажем… ну, хотя бы здесь.

Раздался звонок. Профессор удивился и вместе с тем обрадовался. Все-таки какое-то происшествие в его однообразной бессонной ночи. Спешно натянув на себя брюки и накинув на плечи одеяло, он зашаркал в переднюю. Звонили уже второй раз.

– Кто бы это мог быть?

Профессор пошел было к двери, но вернулся и почему-то предусмотрительно потушил свет. И только потом снова направился к двери. Оказалось – телеграмма. Профессор поглядел на почтальона поверх очков, отчего взгляд его казался сердитым.

– Вам «молния» – так что извините… Поди разбудил вас?

– М-да!.. Нет, что вы, я очень рад! Все равно не спал. Где же тут расписаться, осмелюсь спросить?..

Закрыв дверь, профессор не торопясь подошел к столу и при свете уличных фонарей распечатал депешу. Телеграмма была из-за границы. Профессор поправил очки, прочел бланк и нахмурился.

Потом он тяжело опустился в кресло и, обхватив голову руками, покачал головой.

– М-да!.. Фирма отказалась даже вести переговоры с нашим торгпредством. В лучшем случае он ничего не знает об элементе. А если знает, то, конечно, никому не уступит, хоть и не догадывается о его назначении. Ну вот! Теперь я сделал все, что мог. Конечно, этого следовало ожидать. Даже правительство не смогло помочь. Нет, почтеннейший профессор, оказывается, вы были правы в своем сумасшедшем принципе. Надо нести это бремя, пока… пока любезный доктор… М-да!.. По китайскому обычаю, не пойдет в процессии первым!

Профессор поднял очки на лоб и, отодвинув телеграмму в вытянутой руке, перечел ее еще раз.

Потом, поправив одеяло, он прошаркал по седому полумраку, наполнявшему комнату, и остановился перед картинами. Обычно он зажигал при этом свет, но сейчас он делать этого не стал, по-видимому, удовлетворенный слабым отблеском рассвета. Кроме того, он вообще вел себя странно. Подойдя вплотную к одной из картин и взявшись обеими руками за ее раму, он так и остался стоять. Одеяло упало к ногам. Профессор не заметил.

Раздался мелодичный звук, и рама картины повернулась на нижнем ребре. В стене открылся темный четырехугольник. Профессор сунул туда руку и зашуршал бумагами.

– М-да!.. – сказал он и печально пожевал челюстями. Потом прошел к выключателю и зажег свет.

Теперь потайной шкаф, вделанный в стену, был отчетливо виден.

Профессор стал выкладывать на ставшую горизонтальной обратную сторону картины какие-то старые рукописи, испещренные формулами. Он перелистывал некоторые из них, задержался на странице, где был нарисован женский профиль, вздохнул и стал складывать обратно. В руки ему попало письмо.

«Уважаемый профессор!

Рад был убедиться, просматривая советский научный обзор, в соблюдении Вами поставленных мной на „Куин Мэри“ условий.

Радиофизика – достойнейшая область для приложения Ваших обширных знаний и блестящих способностей.

Конечно, Вы могли бы вернуться и к былым своим исследованиям, в Вашем распоряжении окажется любая из моих лабораторий, где так удачно повторялись забытые миром открытия, применение которых, напоминаю, находится в прямой зависимости от дальнейшей заботы Вашей о счастье человечества.