Геннадий Хазанов - Para Bellum

Охранников возглавлял самый страшный, наверное, человек изо всего руководства СТОНа – начальник культурно-воспитательной части Успенский. Должность у него была ничтожная, но как-то так он себя поставил… Поговаривали, что совсем недавно он целым Главком управлял, да провинился чем-то. Не то лизнул кого не надо, или не на того гавкнул. При «пересменке» власти в НКВД много таких оказалось – расстреливать не за что, на должностях сохранять – другим место надо. И поехали бывшие начальники по дальним лагерям и глушайшим из глухих райцентрам. Так что в какой-то мере Успенский с Марковым – товарищи по несчастью. И с того ромбы сорвали, и с другого, один в тюрьме, и другой там же. Но «два прихлопа, три притопа» даже много чего повидавшие профессионалы тюремного дела считали садистом. Он, наверное, и «на воле» такой был, но понижение сразу на четыре звания, из старших майоров в лейтенанты [1], его особо озлобило.

– По нарам все! – истерически заорал он и бросился вперёд, расталкивая и уголовников и политических. Локтём крепко врезал по зубам подвернувшемуся на пути Куцему. Как белый медведь зазевавшуюся нерпу, он выдернул из толпы за ворот «интеллигента» и швырнул его в сторону двери. Силы у него было – дай бог каждому. Там «математика» сразу окружили, закрыли собой «корпусной» с «выводными».

– Слава богу, живой, сука, – прорычал Успенский, вытирая пот со лба, и, обернувшись к зэкам, скомандовал: – Всем на места. И сидеть тихо. Малейшая буза – урою всех. Никто ничего не видел, ничего не слышал!

Если начальник культурной части обещал, что «уроет» (любимое словечко), то обещание сдерживал всегда. «Урою» могло обозначать всё, что угодно, от двух недель в неотапливаемом «Блоке усиленного режима» до «вышки». Чтобы на самом деле расстреливали, свидетелей не было, но люди из зоны исчезали бесследно.

Успенский махнул рукой. Очкарика вывели.

НачКВЧ уткнулся взглядом в Маркова.

– Кто первый начал?

Сергей промолчал, не отводя глаз.

– Молчи, молчи, только носом не сопи, а то нарвёшься. Ты у нас христосик, за слабых заступаешься. Ну, сегодня счастлив твой бог, Марков, – проговорил Успенский. – Сегодня. А вообще будешь бузу затевать… – хотел повторить свою стандартную угрозу, да отчего-то передумал.

Повернулся к Куцему и хлёстко ударил обратной стороной ладони по губам. Не сильно больно, но зверски обидно. Особенно – на глазах кодлы. Наедине, в кабинете – другое дело.

– Ещё раз без позволения попрёшь, куда не просят, – урою! – здесь слово было сказано.

Успенский повернулся и, поскрипывая сапогами – сапоги всегда носил фасонные, и по улице в них ходил, хоть какой мороз, – вышел из барака.

Марков постоял ещё с полминуты, обводя глазами уголовников, остановился взглядом на пахане.

– Усёк, падла?

Повернулся к Лосю.

– Володя, найди мел, проведи вот тут черту, – он указал на то место, где стоял. – Кто перейдёт без спроса – пусть не обижается.

Повернулся и пошёл к своей шконке.

– Ну, подожди, сука, – почти бесшумно прошипел Куцубин. – Ох и сочтёмся…

Авторитет его сегодня пошатнулся очень сильно, и надо было срочно что-то придумать.

Двое воров подошли к так и валявшемуся на полу Косому.

– Живой?

– Да чуток живой.

– Бери. До больнички понесём, чего в бараке подыхать…

С полки одного из хранилищ так называемого «Особого сектора» специально на то поставленный сотрудник, отвечающий только за одно направление работы, снимает папку с личным делом комкора Маркова. Папка ложится на тележку, поверх стопки подобных же папок, картонных и дерматиновых, потолще и потоньше, завязанных кальсонными тесёмками. Некоторые начаты недавно и вмещают десяток страниц, другие уже пожелтели, разбухли, регулярно ведутся с начала двадцатых годов.

Должным образом зарегистрированные в приёмной, папки в положенный час ложатся на приставной столик в кабинете Генерального секретаря.

Руки со стариковскими пигментными пятнами не спеша развязывают тесёмки. С фотографий смотрят лица «изъятых», но не расстрелянных пока представителей высшего комсостава, совсем недавно – «непобедимых и легендарных». Тех, про которых, согласно песне, «былинники речистые ведут рассказ». Точнее, вели, пока сами не сели.

Попадаются среди них интеллигентные лица «бывших», но большинство напоминают сверхсрочных унтеров или провинциальных городовых. Иосиф Виссарионович досадливо морщится, пристально всматривается в глаза подследственных, пробегает собственноручно написанные автобиографии и листы «объективок», не глядя, пролистывает протоколы допросов и бережно подшитые доносы.

Перед глазами вождя проходят разные жизни с единым для всех на данный момент финалом. Скудно обставленный казённой даже по виду мебелью кабинет. Письменный стол со столешницей, обтянутой чёрным дерматином. Деревянные только поля по периметру. Огромный сейф. Прикрученный к полу табурет перед столом. Венский скрипучий стул по другую сторону. Следователь в форме НКВД, звание небольшое.

Перед ним видна спина высокого мужчины в гимнастёрке дорогого сукна, выдающего принадлежность хозяина к высшему командному составу.

– Что вы себе позволяете? – слышится возмущённый голос. – Да я член партии с 19 … года! Да мне сам Фрунзе ордена вручал! Я с товарищем… – сказать, с кем именно знаком, арестованный не успевает. Следователь с размаху бьёт его по зубам, сбивает с табурета, вбежавшие конвойные держат комдива или командарма за локти, пока следователь почти сладострастно обрывает с его воротника петлицы, потом заставляет самого отвинчивать ордена (мало у кого столько силы в пальцах, чтобы с мясом их выдрать из добротной ткани. Это только в кино так показывают).

Для кого-то разговоры с дознавателем закончились подвальным коридором, смертной тоской от услышанного щелчка: конвойный взвёл курок казённого нагана. Впрочем, их личные дела на полках архива никто с тех пор не тревожил. Сталину нужны другие, для кого финалом, может быть, еще не окончательным, стали коллективные гробы бараков или тюремные одиночки.

Просмотрев, Иосиф Виссарионович отбрасывал папку то налево, то направо. «Левые» громоздились на столе неаккуратной горкой, их скоро заберёт Поскрёбышев, бросит опять в тележку и увезёт, обрекая папки на архивный прах, а людей – на лагерную пыль. «Правые», их немного, штук шесть или семь, «Хозяин» откладывал аккуратно, даже поправил корешки, чтобы не торчали. Была в этом некая гротескность, или – аллегория. Мол, как с мёртвыми картонками, так и с живыми людьми будет. Над их судьбами ещё помаракует бывший абрек и большевистский боевик Коба, постоянно советуясь со старшим товарищем – вождём всех народов, мудрым политиком и государственным деятелем, лучшим другом всех достойных людей СССР, от свинарки и пастуха до великого пролетарского писателя, – Иосифом Виссарионовичем Сталиным.