Геннадий Хазанов - Para Bellum

– С моей профессией известность – это смертный приговор, – сверкнул глазами Мамсуров. – И кто меня слил?

Нарком внутренних дел заразительно рассмеялся. Он даже снял пенсне, помассировал переносицу и вытер глаза белоснежным платком.

– Помнишь, в Мадриде Кольцов познакомил с американским журналистом?

– Эрнесто? Тем болтливым алкоголиком?

Берия кивнул.

– Я ему ничего не рассказывал, – насторожился Хаджи-Умар.

– Успокойся, никто тебя ни в чем не обвиняет. Твой романтический облик настолько поразил Хемингуэя, что он сделал тебя героем своей книги. Называется «По ком звонит колокол». К счастью, Хем – патриот, потому диверсанта в романе зовут Роберт Джордан и он американец. Мои люди сообщают, что сюжетом заинтересовался Голливуд. Гордись, Хаджи-Умар, тебя, может быть, сам Гарри Купер играть будет. Жаль только, похвастаться этим ты не сможешь никогда.

– Да чихал я на этого их Гарри Купера вместе с пьяницей Эрнесто… как вы сказали, его фамилия?

– Хемингуэй. И не надо на него чихать, дорогой. Это большой писатель. Нас с тобой забудут, а его книги будут читать десятилетиями.

– Я таких благостных рассуждений за жизнь столько слышал… Хемингуэй. Тоже мне, Лев Толстой.

Лаврентий Павлович с добродушной улыбкой покачал головой. Так взрослый снисходительно реагирует на высказывание не вступившего в сознательный возраст малыша. Потом посерьёзнел:

– Ты, надеюсь, понимаешь, что Маркова придётся опекать прилежно, следить, чтобы даже волос не упал с его головы, чтобы с ним не случилось никаких случайностей. И делать это придётся тебе. Никому другому доверить это я не могу. Не справятся.

– А как мои курсы? – обеспокоился Мамсуров.

– Хрен с ними, с курсами.

– Может, вы сообщите, что послали меня в командировку?

– Не надо, чтобы кто-нибудь знал о нашей связи, – тихо и страстно заговорил Берия. – Официально ты не имеешь никакого отношения ни к НКВД, ни к НКГБ. Мои просьбы выполняешь, как сказал поэт, не по службе, а по душе. Тебе же не обязательно постоянно жить в Белостоке. Там и без тебя с него глаз не спустят. Убедишься, что с генералом всё в порядке, и в Москву. В приграничье ты будешь появляться, как бог из машины – неожиданно и только тогда, когда должно что-то произойти. Потому что работы и здесь выше крыши. Придётся поездить туда, сюда, обратно. Но оно того стоит.

– Ладно, – махнул рукой Мамсуров, пружинисто встал и направился к выходу. Когда он взялся за ручку двери, Лаврентий Павлович произнёс:

– Постой.

Хаджи-Умар обернулся.

– В Америке после того, как про тебя написал Хемингуэй, ты стал бы миллионером.

Диверсант пожал плечами и толкнул тяжёлое полотнище из морёного бука.

Иосиф Виссарионович, когда рекомендовал Маркову оставить Ленку в Москве, имел в виду только одно: работать придётся буквально день и ночь, и будет не до альковных дел. Но он не был бы товарищем Сталиным, если бы не спросил сам себя: «Скажи честно, Иосиф, ты запретил (запретил, запретил; совет Хозяина не равносилен приказу, он выше любого распоряжения, потому что здесь подразумевается личное доверие к тому, кому советует товарищ Сталин) комфронтом брать с собой девочку только из соображений службы, или…» Иосиф медлил с ответом, и Вождь задумался. Конечно, закрутить студенточке мозги – дело нехитрое. Пару раз пригласить на приёмы – просто чтобы она привыкла к факту, что великий гений всех времён и народов – такой же человек из плоти и крови. А там сама пойдёт, как дубинушка из песни.

– А нужно ли это, Иосиф? Во-первых, дел невпроворот. Во-вторых, что такого особенного в ней, в этой Ленке? Совсем не красавица. Знавал Вождь дам и получше. Правда, девочка искренняя, обаятельная, иногда просто прелесть. И улыбка замечательная. Тем более что товарищ Сталин вообще отвык от того, чтобы кто-то в его присутствии скалил зубы. Но… Стоит ли ссориться с Марковым, от которого сейчас многое зависит, из-за соплячки, пусть даже с замечательной улыбкой?

Второе я, Иосиф, сегодня что-то был молчаливым. Такое случалось. Как правило, когда он понимал, что на самом деле Вождь всё уже взвесил, измерил и нашёл легковесным, серьёзного внимания не стоящим. И он, Иосиф, даже знал, что на самом деле такое решение предопределило. В отличие от Маркова, выпускник духовной академии Джугашвили библейские тексты знал наизусть. В том числе и историю Урии Хеттеянина, которого царь Давид послал на смерть, чтобы заняться любовью с женой своего военачальника. «И было это дело, которое сделал Давид, зло в очах Господа».

Как всякий профессиональный священник, Сталин в Бога не верил. Во всяком случае, в того, о котором провозглашали с амвона. Но слова «И было это дело зло в очах Господа» звучали в мозгу и не отпускали. Странно, когда даже хорошо знакомых и близких соратников он отдавал то Ягоде, то Ежову, ни разу не задумался, было ли это грехом. То есть, конечно, было, но ведь для конечного блага, для укрепления доверенной ему страны. В Древней Грузии, когда строили бастион, замуровывали в стену молодого воина или юную деву. Чтобы нерушимой оказалась преграда на пути врага. А тут речь шла о баловстве, о прихоти стареющего мужчины. Захотелось телом погреться о молоденькую попку, а душой о молоденькую душу.

И Хозяин решил: да не трону я эту девку, пусть мой персональный Урия Хеттеянин возрадуется. Я прав, Иосиф? И Иосиф, отводя глаза в сторону, сказал: «Да. Ты, как всегда, прав, Вождь».

Совещание по бомбе, о которой говорил Лаврентий, прошло в закрытом режиме. Присутствовали Председатель Совета Народных Комиссаров Сталин, заместитель Председателя, он же докладчик Берия, глава Правительства, он же министр инодел Молотов, нарком обороны Тимошенко, начальник Генштаба Жуков. Протокол не вёлся, делать какие-либо записи было запрещено, люди Меркулова (уже не Берии) тщательно осмотрели кабинет в поисках подслушивающих устройств. Всё-таки они все дураки – откуда в кабинете Хозяина могут взяться микрофоны? Если бы нашли хоть один, это значило бы, что НКГБ работает из рук вон плохо. Вместе с Власиком. Со всеми отсюда проистекающими последствиями что для руководителя госбезопасности, что для начальника охраны.

Научным консультантом пригласили Игоря Курчатова из физико-технического института. Молодой, губастый, с копной чёрных волос, в плохо сшитом сером костюме, учёный сразу не понравился Вождю. Хуже всего было то, что сопляк явно не ощущал ни благодарности за то, что его допустили туда, где принимались решения, влияющие на судьбу мира, ни трепета от того, что оказался в святая святых. Он вертел головой, стараясь получше рассмотреть людей, которых раньше видел только на портретах. Постоянно улыбался, как ребёнок, которому посулили подарок. Но умники из Академии наук сказали, что этот губошлёп – лучший. Иосиф Виссарионович громко хмыкнул, взял в руки трубку и принялся набивать её табаком, ломая над пепельницей папиросы из зелёной пачки. Это был сигнал к началу совещания. Все притихли, даже губошлёп перестал вертеться.