Сергей Абрамов - 04-Версии истории (Сборник)

— Чем хуже мне, тем бешенее он, — плакалась Елизавета-Катарина. — Женился, чтобы голодом морить? Когда стучался нищий в наши двери, и то он подаянье получал иль находил в других домах участье. Но мне просить еще не приходилось и не было нужды просить, а ныне я голодна, смертельно спать хочу, а спать мешают бранью, кормят криком, и самое обидное, что он любовью это смеет объяснять, как будто если б я спала и ела, то заболела б или умерла… — И умоляюще: — Достань какой-нибудь еды мне, Грумио; не важно — что, лишь было бы съедобно… Слуга у Шекспира — под стать хозяину: сволочь и садист.

— Ну а телячья ножка, например? — размышлял вслух Уилл, как бы советуясь с хозяйкой.

Она кричала:

— Чудесно! Принеси ее скорее!

— Боюсь, она подействует на печень… А как насчет телячьей требухи?

Почти катарсис:

— Люблю ее! Неси, мой милый Грумио!

— Нет, впрочем, вам и это будет вредно… А может быть, говядины с горчицей?

— Да! Да! Ее я так охотно съем!

— Пожалуй, вас разгорячит горчица…

— Ну принеси мне мясо без горчицы!

— Нет, так не выйдет. Я подам горчицу. Иначе вам говядины не будет.

Елизавета — в отчаянии:

— Неси все вместе иль одно — как хочешь!

Уилл — обрадованно:

— Одно?.. Так принесу одну горчицу!

Что-то Тимоти долго нет, думал Смотритель, глядя в окно. Парень неплох, неплох, надо бы определить его учиться, пора уже, да и учеба ему не будет в тягость, он по натуре — исследователь: пытлив и жесток в оценках того, что «пытает»…

— Скорей, скорей, скорей — спешим к отцу! — частил Уилл- Петруччо. — О боже, как луна сияет ярко!

— Луна? Да это солнце! — терпеливо возражала Елизавета. — Ночь далеко.

— А я сказал: луна сияет ярко! — настаивал Уилл.

— Я говорю, что солнце ярко светит. — Все же не сломленный до конца характер Катарины заставлял ее не соглашаться с мужем.

— Клянусь я сыном матери родной… — произнес, понял, что сказал, засмеялся, решил объяснить: — Короче говоря, самим собою, светить мне будет то, что я назвал — луна, звезда. Иначе не поеду… Эй, поворачивайте лошадей!.. Все спорит, спорит, только бы ей спорить… — И, став слугой, посоветовал Катарине: — Не спорьте с ним, а то мы не доедем.

Елизавета сочла совет дельным.

— Прошу, поедем, раз уж мы в пути. Ну пусть луна, пусть солнце — что хотите…

— Я говорю: луна!

— Луна, конечно, — согласилась Катарина. И Петруччо немедленно поменял мнение:

— Нет, солнце благодатное. Ты лжешь!

— Конечно, солнце — божья благодать… А скажете: не солнце — значит, нет… И как бы ни назвали — так и есть и так всегда для Катарины будет.

Слуга подвел итог:

— Ты выиграл сражение, Петруччо.

Он, как знал Смотритель, был прав. Линия «строптивой» соавторами практически завершена. Оставалось закончить линию романтических влюбленных, так что в один пятый акт все должно уложиться.

Пьеска-то, отдавал себе скорбный отчет Смотритель, по сюжету, по характерам, по разрешению конфликтов — простенькая, чтоб не сказать больше. Шекспир…

(брэнд, Великий Бард, Потрясающий Копьем — выбирайте понравившееся, и закончим на сем)…

никогда особо не утруждал себя придумыванием сюжетов для своих пьес. Он просто брал известные бродячие сюжеты…

(бродячие в его время и ранее, ранее)…

и делал из них то, что вот уже пять веков составляет основу недлинного списка под титулом «Шедевры мировой литературы» (сокращенно — ШМЛ). Простенькую историю он ухитрялся превратить в блистательный текст, за которым умещалось столько подтекста, что хватило театру на означенные пять веков, и, подозревал Смотритель, конца тому не видно. Но подтекст на то и «под текст», что каждый его может прочитать по-своему…

(Великий Бард даже и не подозревал, не мог подозревать, сколько он вложил в свои тексты! Это и есть гениальность — не подозревать о ней. Соловей заливается, не умея петь хуже или лучше: он просто не может — иначе)…

а если дело касается театральных режиссеров — то и передать зрителям свое неповторимое ощущение. В силу таланта, разумеется…

Таланта за эти века хватало. Но вот обязательная черта таланта (если это именно талант, а не просто крепкое ремесленничество): каждый приносил в пьесы Барда свое время.

Что вкладывал Смотритель в словосочетание «свое время»! Самое обыденное: отношение к жизни вокруг нас, которое корректируется, если начинать от Шекспира, по гиперболе, по ее ветви, взлетающей вверх. Чем дальше по оси абсцисс (время), тем круче по оси ординат (отношение к жизни). Тем чаще оно корректируется. Тем острее становится. Тем тоньше кожа. Тем больнее боль. Тем глубже чувства. Тем больше требуется мастерства, чтобы зритель не сказал: ах, что за банальность, зачем я потерял время!..

Актеры Бербеджа выходят на сцену и произносят слова, которые для них написал драматург. Буквально: что написал, то и произносят. При всем уважении к Бербеджу…

(и к Хэнсло, и ко всем прочим, которых Смотритель не имел чести знать)…

нельзя не понимать, что для него театр в первую очередь — зрелище. По толковому словарю — то, что открывается взору, является предметом наблюдения. То есть внешнее — первично. Но даже Бербедж и его современники понимали (и понимают), что театр — не просто зеркальное отражение жизни. Однако технических средств пока маловато, поэтому приходится усиливать то, что написано. То есть раз уж зеркало, то единственно — увеличивающее. Чтоб виднее. Чтоб все чувства, выражаясь языком бессмертной карточной игры, — с перебором. Наотмашь! Вдрызг! Вразнос! И конечно же — красиво! Главное — красиво! Потому что жизнь — серая, унылая, приземленная, привычная. А сцена — вроде все то же самое, но совсем по-другому. Сцена — над зрителями, актеры — выше зрителей…

Во все времена (и время Смотрителя — не исключение) актеры считались немножечко небожителями.

К месту — рискованная аналогия. В Древнем Риме и Древней Греции боги были — почти как люди. Все — то же самое, но — боги.

А, собственно, что здесь рискованного? Аналогия — она и в Африке аналогия. Не более…

А о театре, который — тоже по гиперболе… Еще скажет один умный поэт на близкую тему: «А потом придут оттенки, а потом полутона, то уменье, та свобода, что лишь зрелости дана. А потом и эта зрелость тоже станет в некий час детством, первыми шагами тех, кто будет после нас…» Видимо, секрет Великого Барда действительно в том, что он вложил в свои пьесы столько, что театру еще черпать и черпать, да и не вычерпать. И поставленное (гениально!) завтра будет послезавтрашним гениям казаться наивным, хотя и милым. Никто ни в двадцатом веке, ни в двадцать первом, ни далее не ставил Шекспира…

(а также других титанов театра, хотя они все же — другие)…

так, как его ставили прежде. Смотритель, готовясь к проекту, помотался по времени (благо Служба давала возможность) и пересмотрел множество вариантов основных шекспировских пьес (в том числе и «Укрощения») в Англии, в России, меньше — в Америке…