Андрей Столяров - Наступает мезозой

– Ну что, поговорим, Маша?

– Поговорим, – спокойно сказала Марьяна.

– Как живешь?

– Ничего.

– Вот я и вижу, что – ничего. Встретились, наконец-то. Давно я хотел с тобой потолковать…

Он, по-видимому, намеревался схватить Марьяну за волосы. Однако жесткая пятерня будто натолкнулась на стену. Потому что в ту же секунду между ним и Марьяной вклинился какой-то чуть растопыренный Мурзик – левая рука его крепко пережала запястье парня, а железные пальцы правой скрутили рубаху у горла.

– Тебе, Михай, что здесь надо?…

– Гы… – сказал парень, дергаясь и пытаясь освободиться. – Гы… Ну, раз ты так, падла, тогда и я – так!…

В воздух взлетел огромный кулак.

Правда, опуститься на голову Мурзика он уже не успел. Мурзик, как бурав, крутанулся, заставив парня сложиться чуть ли не вдвое. У того крупный зад оказался выставленным выше затылка. – Кх-кх-кх… – перхотью вылетело из горла. Оба они застыли на чудовищную долю мгновения. А потом вдруг раздался сухой отчетливый треск, как на пляже, когда Мурзик переломил камень.

– Ой, падла-падла!… – громко и как-то слюняво сказал Михай.

Он сидел на тропинке, раскинув чуть согнутые, тряпичные, неживые ноги, покачивался взад-вперед, стянув, будто пьяный, все лицо к переносице, и очень бережно, точно младенца, баюкал прижатый к груди левый локоть.

Лариса со страхом увидела, как сквозь кожу торчит голубоватая щепка кости.

Вокруг неё проступала бурая кровь.

– Ой, падла-падла, он мне руку сломал!…

Четверо его приятелей застыли, как скульптурная композиция. А уже распрямившийся Мурзик качнулся, перемещая тяжесть с одной ноги на другую, повел в стороны выставленными, как клешни, сомкнутыми ладонями, и негромко, без злобы, как-то очень по деловому спросил:

– Ну, кто хочет еще?

– Ой, падла-падла…

– Пошли!… – сразу же распорядился Георг. Подхватил Ларису и силой двинул её вдоль тропинки. Глаза у него стали, как две узкие щели. – Не оглядывайся, не надо тебе оглядываться…

Лариса, между прочим, и не собиралась. Она, будто в трансе, смотрела прямо перед собой. Однако ни тропинки, ни кустов ракиты по сторонам она не видела. А видела только прекрасное, будто из бронзы, насмешливое лицо Марьяны.

Разумеется, и речи быть не могло, чтобы после этого оставаться здесь на ночь. Георг сам предложил отвезти её в город на той же девятичасовой электричке. В полупустом вагоне, где грохотали сцепления, нехотя объяснил, что Михай – это, как бы тут лучше выразиться, бывший поклонник Марьяны. Вообразил невесть что, таскался за ней повсюду, ставил в глупое положение. Пришлось ему прямо сказать, чтоб больше не появлялся. Не успокоился, значит; теперь видишь, чем это кончилось. К сожалению, в этой стране по-прежнему правит сила. Люди совершенно не умеют договариваться между собой. Не уважают друг друга, не в состоянии считаться с чужими желаниями. Доблестью, как в первобытном стаде, считается грубость…

– Но неужели обязательно было ломать руку? – спросила Лариса.

– А ты предпочла бы, конечно, чтоб началась общая драка? Нас – трое; их, как ты видела, пятеро. Что бы из этого получилось? Кого бы тогда могли изувечить? – Он помолчал секунду, видимо, сдерживая раздражение. – А за Михая, за этого, ради бога, не переживай. Ничего страшного на самом деле не произошло. Ах, руку сломали! Ах, мальчик бедненький! Пустяки!… Поносит гипс две недели, потом даже не вспомнит. Разве только – похвастается при случае перед приятелями.

– Все равно. Это, по-моему, чересчур…

Георг упрямо выдвинул подбородок.

– Запомни, пожалуйста, – сказал он с явным нажимом. – Существует неизбежное зло, от которого, как ни старайся, уклониться не удается. Единственное, что можно сделать, – свести его к минимуму. Это как при операции в клинике: чтобы пациент выжил, надо удалить ему больной орган. Неприятно, согласен, но другого выхода нет. И, мне кажется, что лучше уж проявить жесткость один раз, мгновенно, чем растягивать мучения на недели, а может быть, и на месяцы. Вот увидишь, больше они здесь не появятся.

– А Марьяну, если она будет одна, потом не подловят?

– Ну, Марьяна, знаешь, и сама кое-что может…

Как всегда, с ним трудно было не согласиться. В самом деле, ну как ещё удалось бы тогда избежать жуткой драки? Мурзик, разумеется, молодец. И все же, когда она вспоминала презрительную усмешку Марьяны на обратном пути, неживые колени, обломок кости, щепочкой торчащий сквозь кожу, когда снова слышала сухой страшный треск, выскочивший из сустава, сердце у неё замирало и ей становилось не по себе. Вот так взять и равнодушно – бац, пополам. Михай – не Михай, привязывался – не привязывался, а все-таки – живой человек. Это же, наверное, дикая боль, если так хрустнуло… А, скажем, она сама когда-нибудь осточертеет Георгу, покажется надоедливой, будет утомлять его встречами или звонками, что же ей тогда тоже – бац, пополам? Сердце у неё мерцало острой тревогой. И когда на другое утро Георг по обыкновению позвонил ей в контору, и всклокоченная Серафима, крикнула, как положено: Ларка! Ты подойдешь или соврать, что тебя нет? – она в первое мгновение даже не хотела брать трубку; в итоге, конечно, взяла, деться некуда, но разговаривала натужно, как-то все невпопад. В ушах стоял мерзкий стон изуродованного Михая. Все-таки нельзя причинять человеку такую боль. И, вероятно, Георг по её голосу тоже что-то почувствовал, потому что исчез, провалился, пропал, скрылся из виду. В последующие четыре дня её к телефону не подзывали. Проклятый урод из пластмассы требовал кого угодно, но – кроме нее. Марьяна, Мурзик, Земекис тоже развеялись в асфальтовом мареве. Снова образовалась вокруг черная вселенская пустота, когда от человека до человека – словно от галактики до галактики. Холодок одиночества снова начинал облизывать сердце. Подступал ужас: а если Георг так никогда больше и не позвонит? Зачем ему это, что у него – других забот нет? Отчаяние вспыхивало в мозгу, точно молния. Лариса замирала на полсекунды, испуганная бесшумным разрядом, а потом, как со сна, не могла вспомнить, что же она собиралась дальше делать. Ее раздражали сочувственные, из-под сиреневых буклей поглядывания Серафимы. Сквозь бугристую краску ресниц просачивалось тщательно скрываемое торжество. О чем я тебя, моя дорогая, предупреждала?… Некого было винить, кроме себя самой. Нашла в самом деле из-за кого мучаться и переживать! Из-за Михая, которого видела первый и последний раз в жизни. Да кто ей в конце концов этот Михай? И почему она должна из-за него беспокоиться?

Она полностью извелась в эти тикающие неизвестностью четверо суток, и когда в пятницу, уже ближе к концу рабочего дня Георг все-таки, вопреки ожиданиям, позвонил и, извинившись мельком: ничего не поделаешь, вынужден был на три дня уехать, пригласил к себе на городскую квартиру, кстати дав вполне однозначно понять, что на этот раз они будут без компании, наедине, Лариса, как и в случае с дачей, не раздумывая, согласилась, и пока, уйдя с работы на сорок минут раньше обычного, принимала ванну, переодевалась, рисовала перед трюмо нормальное человеческое лицо, и пока добиралась в метро до нужной станции в центре, и пока, обмирая, спешила по переулку, внезапно открывшемуся лиственным чирикающим пространством, – где ещё жить Георгу, конечно, именно здесь! – она про себя достаточно твердо решила: будь что будет, а этого человека она просто так не отпустит, вцепится в него, станет удерживать, насколько хватит её слабых сил. При чем тут Михай? Это, может быть, единственный и последний шанс в жизни.