Андрей Столяров - Наступает мезозой

– Ну что, берешь? – участливо спросила она.

– Боюсь, что не выйдет. А сколько это, если по-настоящему, стоит?

– Для тебя – нисколько, – ещё участливее сказала Марьяна. Повела рукой по спине, и Лариса вдруг ощутила, какие у неё горячие и чуткие пальцы. Полыхнуло вдоль позвоночника телесным жаром. – Примерь, если хочешь. Я – помогу…

Вывернулись вперед малиновые упругие губы.

Лариса отступила на шаг и, точно девочка, высвободилась из объятий.

– Не надо… Прошу тебя… У меня не получится…

Ей было очень неловко.

А у Марьяны лицо сразу же стало высокомерным. Прорезалась вертикальная складка между бровями. Глаза превратились в два темно-прозрачных камня.

Она медленно опустила и снова подняла веки.

Будто зарубку сделала.

– Жаль, – искренне сказала она.

Больше ничего особенного, вроде бы, не произошло, но через день, в дождливую, типично петербургскую среду, позвонил на работу Георг, к чему Лариса, честно говоря, была не готова, и, против обыкновения не осведомившись, как у неё дела, как настроение и чем она вообще сейчас занимается, очень вежливо, так что не придерешься, но вместе с тем и с суховатой отстраненностью предупредил, что ему по работе надо уехать недели на две, на три, от силы – на месяц. Очень перспективная командировка, чрезвычайно ответственная. Так что до сентября, пожалуй, встретиться не удастся. Впрочем, я могу попросить Земекиса, если хочешь. Он тебя куда-нибудь сводит, поговорите друг с другом…

– Не надо, – после крохотной паузы отказалась Лариса. – Лучше прямо скажи: ты меня «сливаешь», я правильно понимаю?

– Кто знает, – так же прямо ответил Георг. – Может быть, когда-нибудь ещё и увидимся…

Все завершилось как-то очень бесповоротно. Еще вчера она с увлечением строила обширные планы на август. Георг говорил что-то насчет поездки на озеро Селигер. Было бы здорово дня три-четыре пожить в палатках, половить рыбу, посидеть у костра, побродить по опушкам, наткнуться в листве на россыпь рдеющих подосиновиков, полюбоваться закатами, вдохнуть вместо выхлопов чистый прохладный воздух. Теперь ничего этого, конечно, не будет. Мурзик, Земекис, Марьяна также бесповоротно исчезли. Водомерки промчались по глади и – прыснули в укромные заводи. Праздник закончился. Она, как Золушка после бала, вернулась к себе на кухню. Отзвучал громоподобный бой последней секунды. Карета превратилась в тыкву, лошади – в крыс, сказочный волшебный наряд – в дешевое платье, годное лишь для того, чтобы в нем чистить картошку. Труднее всего, конечно, было переносить победное лицо Серафимы. Белела проседь в фиолетовых буклях, на щеках, как в лихорадке, горели искусственные румяна. Серафима была преисполнена сознанием собственной правоты и теперь, как стервятник, жаждала разлагающихся подробностей. А не получив их, поскольку Ларисе не то что там говорить, даже думать о случившемся было тягостно, поджала губы и при встречах теперь едва снисходила, чтобы здороваться. Она была оскорблена в своих лучших чувствах.

И немедленно ожила Ребиндер, наверное, тоже унюхав изменение ситуации. То держала себя с Ларисой строго официально: Прошу вас, Лариса Аркадьевна, благодарю вас, будьте любезны… – старалась вообще обращаться пореже, что, кстати, Ларису более чем устраивало. А теперь, будто в прежние времена, закатила грандиозный скандал по причине каких-то не сданных вовремя материалов. Окна в редакционной комнате вибрировали от истерии: Срываете выпуск номера!… Вы что думаете, вы – на каком-то привилегированном положении!?. Никаких привилегий у вас нет и не будет!… – Догадывалась, вероятно, чем можно задеть сильнее всего. Товарищ В. Н. Свентицкий, с которым они как раз в этот день встретились в коридоре, прошествовал мимо Ларисы, как мимо пустого места. Но тут хотя бы понятно: товарищ В. Н. Свентицкий и не обязан всех помнить.

В общем, намечались с Ребиндер в будущем крупные неприятности. И возвратившись в тот вечер домой с совершенно испорченным после скандальчика настроением, пожевав что-то из холодильника, посидев просто так и машинально вымыв посуду, немного прибравшись в квартире и размышляя, что не пора ли наконец взяться за генеральную стирку – сколько ещё тянуть, простыни уже из корзины вываливаются, – Лариса вдруг, будто вкопанная, остановилась у полочки с телефоном и неожиданно для себя самой набрала номер Георга. Она не очень-то понимала, что ему скажет. Впрочем, не имело значения: одиннадцать длинных гудков ушли в загробную пустоту. Никаких признаков жизни они не вызвали. Пальцы побелели от напряжения, звон, наподобие комариного, лез в уши. Лариса, чтобы избавиться от него, затрясла головой. А может, она все выдумывает? А может, Георг и в самом деле уехал в командировку?

Однако, тут же, словно в наркотическом сне, ей представилось: распахнутые в сад окна, чириканье воробьев, перепархивающих с ветки на ветку, множество радостных светленьких акварелей на стенах, «алтайская роза» в вазочке, бокалы на тонких ножках. И наконец – сам Георг, взирающий на пробудившийся телефон. Вот он медленно поворачивается и светлые его глаза холодеют.

– Меня нет, – объясняет он своей новой знакомой. – Меня ни для кого нет. Я – в «карантине».

И протягивается к стене, чтобы выдернуть шнур из розетки.

– Разве нам сейчас кто-нибудь нужен?

Трубка, будто ящерица, выскользнула из её пальцев. Было плохо, Лариса, точно по натянутой проволоке, прошла в комнату. Замерла в столбняке, припоминая, чем это она сегодня собиралась заняться? Бросился в глаза нежный венчик цветка на трельяже: пурпурные родинки, замшевые, будто из яичного порошка, тычинки. Орхидея по-прежнему демонстрировала поразительную жизнестойкость. Только сейчас это уже не казалось хорошим предзнаменованием. Нет-нет-нет, скорее – насмешкой прошлого над настоящим. О чем, собственно, этот цветок теперь будет напоминать?

Лариса решительно шагнула к трюмо. Выступила из магического зазеркалья женщина с расширенными зрачками. Показалось, что – слишком бледная и слишком сосредоточенная.

– Разве мне сейчас кто-нибудь нужен? – спросила она, копируя запомнившуюся интонацию.

И вдруг судорожно, прежде чем можно было что-либо сообразить, вонзила ногти в хрусткие изогнутые водянистые лепестки.

По ночам она теперь просыпалась, как от толчка, видела размытую, точно из студенистого серебра, тень сумрачного окна на шторах, обреченно думала: А может быть, ничего этого нет, я уже умерла? – снова закрывала глаза и проваливалась в небытие до звона будильника. Потусторонний холод вновь высасывал сердце. Днем этот холод не то чтобы совсем отступал, а забывался средь суеты, вытесненный мучительными проблемами. Ночью же, чуя жертву и растормошенный бессонницей, он, как зверь, начинал облизываться, принюхиваться, подкрадываться на мягких лапах, обволакивал Ларису со всех сторон и наконец запускал в неё острые зубы.